– Ага. Хочешь, сначала пойдем туда?

Она кивает, кусая губы.

– Я люблю океан.

– Я тоже! – Я обнимаю ее, и настроение сразу поднимается.

С этого момента наш разговор течет просто, словно неловкость была плотиной, которую нам удалось сломать.

– Каллум написал мне, – говорю я. – Он зовет меня на свидание. – Я посвятила Поузи во все подробности своей драмы.

– Ты рада? – спрашивает она.

– Честно говоря, я не знаю… Странные ощущения.

– Думаю, это нормально. Он, кажется, хороший парень… тебе стоит дать ему шанс по крайней мере. Что плохого может случиться?

Приятно разговаривать с человеком, который знает меня не как подругу Ноя. Рядом с ней мне не кажется, что я предам его, если решусь пойти на свидание с другим.

Мы вдыхаем соленый воздух, которым веет с набережной, и Поузи визжит при виде галечного пляжа.

– Он удобный? – спрашивает она. – Постоянно вижу фотографии студентов, выбирающихся позаниматься на пляже, но никогда не думала, что тут столько камней!

– Привыкнешь, – отвечаю я. – Это такой брайтонский массаж горячими камнями… когда пытаешься найти удобную позу, чтобы позагорать!

На пирсе мы берем по длинной, пушистой палочке сладкой ваты и смеемся, когда наши языки становятся синими. Затем покупаем несколько жетонов и катаемся на машинках, и я вспоминаю, как весело бывает выбраться куда-нибудь с подругой.

Вдоволь повеселившись на пирсе, мы идем в мой любимый магазин мороженого – «Бохо Джелато», – где мы обе берем стаканчики с лучшим на свете вкусом морковного кекса. Мороженое такое мягкое и маслянистое, словно кусок пирога, тающий во рту. С лакомством в руках идем к парку Павильон Гарденс и смеемся до колик над дерущимися голубями и белками, крадущими еду у группы немецких школьников, пытающихся позавтракать.

Затем мы бродим по Лейнзу, и я показываю ей несколько антикварных ювелирных лавок, где мы глазеем на кольца тридцатых годов в стиле ар-деко и ожерелья из жемчуга и бриллиантов пятидесятых годов. Мы выбираем себе обручальные кольца (хотя до свадьбы нам еще далеко), а когда нам это наскучило, отправляемся в лавку сладостей и покупаем кольца из желе.

– Салон моей мамы прямо за углом, – говорю я. – Она умирает, так хочет познакомиться с тобой. Я заранее прошу прощения, если она покажется немного… прямолинейной.

Поузи смеется.

– Я умею общаться с прямолинейными мамами, поверь мне!

Когда мы добираемся до салона «Торжество как волшебство», внимание Поузи привлекает витрина. На этой неделе тема «Урожай», и все выдержано в оттенках бронзы, красного, золотого: как букет осенних листьев. Платье в витрине сшито из темно-красного шелка, с длинными рукавами, ниспадающими едва не до земли – что-то вроде тех нарядов, которые носила леди Мэриан[8] в средние века. У его подола – опрокинутая набок корзина, из которой высыпалась дюжина яблок, и плетенный из тростника рог изобилия, полный осенних даров: блестящих коричневых каштанов, уже подсохших и пожелтевших дубовых листьев и самых разных тыкв всех сортов.

– Это салон твоей мамы? Выглядит потрясающе!

– Ну спасибо! Ты, должно быть, Поузи? – спрашивает мама, только-только открывшая дверь, чтобы проводить клиента и встретить нас.

– Увидимся, Шанталь! – машет она рукой уходящей женщине. – Заходите, девочки, – добавляет она, вновь переключаясь на нас.

Всегда люблю приходить в мамин салон. Он сам по себе – рог изобилия, напичканный доверху красивыми вещами.

Сначала мы с Поузи осматриваемся. Мама указывает нам на некоторые интересные элементы декора салона и рассказывает истории о них.

– Ах, – говорит она, подходя к огромному головному убору, украшенному черными и красными перьями, – я носила это в Париже. Всякий раз, когда кто-нибудь хочет заказать торжество в стиле «Мулен-Руж», я достаю это…

– Пенни сказала мне, вы играли в Париже в восьмидесятые? Расскажете? – просит Поузи.

– Ах, Монмартр… что это были за дни, – говорит она мечтательно. – В те годы это был другой Париж, я ощущала себя частью богемы. Мы не называли себя актерами, мы были трубадурами, и мы так же легко играли на улице, как и на сцене.

– Звучит как сказка, – говорит Поузи.

– Поузи учится на музыкально-драматическом отделении школы мадам Лаплаж, как и Меган, – говорю я. – У нее главная роль в «Вестсайдской истории».

Мама хлопает в ладоши.

– Это чудесно! Расскажи мне о постановке. Вы ставите классическую версию?

– Это классическая версия, но сокращенная… к сожалению.

Ладонь мамы вспархивает ко лбу в драматическом жесте.

– Сокращенная! Ночной кошмар автора!

– Я знаю, – печально подтверждает Поузи. – Но все-таки это хороший спектакль. Или будет хорошим, когда Меган получит главную роль.

– Прошу прощения? – переспрашивает мама.

Поузи смотрит в землю, и я кладу ладонь ей на плечо.

– У Поузи ужасная боязнь сцены, – говорю я, – и я подумала, может, ей станет легче, если вы поговорите об этом?

– О, конечно. Я когда-то так нервничала, что меня рвало перед выступлениями. Я могу научить тебя нескольким дыхательным упражнениям, если хочешь. В конце концов я бросила сцену, – говорит мама чуть задумчиво. Я вижу, что Поузи это не помогает, так что смотрю на маму умоляюще. Она кивает. – Но, дорогая, куча актеров страдает от этого, и они все равно играют! Во Франции это называется avoir le trac[9]. Я помню одну из моих тогдашних подруг, Элоизу, у нее порой бывал le trac, пока она не научилась представлять себе зрителей голыми…

Поузи вздрагивает.

– Почему-то мне кажется, что я не захочу представлять всех ребят нашего класса голыми. Это как-то неправильно.

– Хм, да… возможно, это тебе не подойдет. Знаешь что, мне стоит снова связаться с Элоизой. Может, я напишу ей, и посмотрим, найдется ли у нее пара советов для тебя?

– Спасибо, миссис Портер, – вежливо отвечает Поузи. Могу поручиться, что надежда, которую она, возможно, возлагала на мою маму и ее помощь, испарилась. Поузи нужно поговорить с кем-то, кто преодолел проблему и остался на сцене.

– Ага, спасибо, мам. Я теперь поведу Поузи домой. Увидимся за ужином?

– Конечно, – говорит мама с улыбкой. – Надеюсь, тебе нравятся спагетти болоньезе?

– Обожаю, – отвечает Поузи.

Мы в последний раз прогуливаемся по Лейнзу, прежде чем сесть в автобус до моего дома.

– Жаль, что моя мама не смогла ничем помочь, – говорю я.