Волков: А может, и Сталину?

Евтушенко: Этого я не знаю. Насчет Сталина – не знаю. Но Сурков мне шепнул однажды на ходу: «Ух ты, – говорит, – какой! Смотри-ка!» Хотя позднее мне предстояло с ним схватиться тоже. И уже потом я приучил их к тому, что могу говорить такие вещи, которые никто не говорил. Как будто я на это имею право. Как будто мне кто-то покровительствует – может быть, и Сталин. То есть я вел себя как человек, который знает, что делает.

Волков: А это был блеф, значит?

Евтушенко: Ну какой блеф! Я не блефовал. Я не притворялся, я вел себя так по наивности.

Волков: Это же поступок камикадзе – в тот момент напасть на Грибачёва!

Евтушенко: Да не понимал я этого!

Волков: Неужели вы были такой наивный, Евгений Саныч?

Евтушенко: Ну, таким уж наивным не был, но я не был и таким уж опытным. Просто пришел с улицы мальчишка…

Волков: Поразительная ситуация, уникальная! С трудом верится.

Евтушенко: Но опыт жизненный у меня уже был. Когда я попал в геологоразведочную экспедицию, мне было пятнадцать лет[13]. И у меня оказались пятнадцать уголовников под начальством. Расконвоированных! По большим срокам сидевших! Там даже бывшие убийцы были.

А когда я возвращался из экспедиции, мы с мамой ехали в трамвае. Я привез ей из Петропавловска – это город в Казахстане – бидон топленого масла и мешок конской колбасы копченой и рассказывал ей всё, о чем наслышался там в Казахстане, в Джеламбете. И вдруг вижу – у нее слезы катятся! Я говорю: «Мама, что с тобой?» И люди в трамвае – мы на задней площадке стояли – в сторону стали смотреть… «Женечка, ты ж через каждое третье слово употребляешь нелитературные выражения!» Потому что я просто говорил так – и не замечал даже этого. То есть я в какой-то степени, как вам сказать…

Волков: …немножко приблатнились.

Евтушенко: Не то что приблатнился, но появилась какая-то лихость. Понимаете?

Волков: Да, это опыт определенной среды. И, интересно, он вам пригодился в Союзе писателей.

Евтушенко: Это как-то сразу вызывало элемент уважения. И главное, что пугало: кто-то за ним стоит!.. И ведь они ничего не могли со мной сделать, потому что у меня книжка была написана[14], потом я сразу написал другую, уже гораздо лучше. А в Литературном институте я другие стихи стал писать, потому что попал в другую литературную среду.

Волков: Где уже были требования более высокие…

Евтушенко: Да, конечно, совсем другие!

Волков: Поступление в Литинститут без аттестата зрелости, затем в члены Союза писателей без высшего образования и выпуск поэтической книги в столь юном возрасте – должны были быть какие-то люди, которые к вам благоволили, ценили вас, считали, что ради вас могут пойти на явное, как бы это выразиться, уклонение от существующих официальных норм. В сталинское-то время! Когда буква закона, не говоря уже о духе, исполнялась неукоснительно – и вдруг такое явное нарушение! Любой дурак мог сесть и написать донос: что ж это Евтушенко взяли без аттестата зрелости?! Значит, люди сознательно игнорировали эту опасность. Кто на это пошел? Вот, скажем, в Литинституте.

Евтушенко: Литинститут… Секретарем приемной комиссии – вроде ничего не означающая должность – работал выпускник Литературного института Володя Соколов. Прекрасный поэт, один из лучших наших поэтов. Первый человек, кстати, который описал войну глазами детей. У него были чудесные стихи[15]. «Четвертый класс мы кончили в предгрозье, / Из пятого мы перешли в войну…» Он чуть-чуть постарше был меня. Он меня очень любил, мы были близкими друзьями.

Волков: И он с кем-то пошел консультироваться?

Евтушенко: Нет, конечно. Но все-таки какая-нибудь бумажечка должна же быть. А был такой поэт Саша Коренев, бывший разведчик – я дружил с фронтовиками, у меня быстро находился с ними общий язык, – и Саша, зная, что у меня нет никаких документов, познакомил меня с одним человеком. По-моему, тот умер уже. А если жив, дай бог ему здоровья! Он ничего особенно преступного не сделал, но все-таки превысил свои полномочия. Он очень любил поэзию, был отставной майор или полковник и заведовал военной заочной школой. Там можно было экстерном получить десятиклассное образование, и этот человек дал мне справку о том, что я прослушал десять классов. Она не была аттестатом зрелости, просто удостоверяла, что я прослушал десять классов.

Потом мое имя упомянул Фадеев в статье в «Правде»…

Волков: О, это уже посерьезней! А как Фадеев узнал, что есть Евтушенко?

Евтушенко: Понятия не имею!

Волков: Он в обойме какой-то вас упомянул – «молодые таланты»?

Евтушенко: Да-да, что-то вроде: «…появляются молодые таланты. Вот сейчас издали книгу совсем молодого поэта Евтушенко, редкий случай…»

И действительно редкий случай, чтобы у автора вышла книга в девятнадцать лет. А книга… Кто мне помог с изданием книги? Решающую рецензию писал Сергей Наровчатов, тоже фронтовик. Мне фронтовики всегда помогали. Наровчатов мне сказал, что книга моя плохая, но «из тебя получится толк, ты любишь стихи вообще больше, чем свои собственные». И еще он сказал: «Ты молодец, что знаешь очень много стихов. Сначала поэт должен стать настоящим читателем». Наровчатов был красавец. Правда, выпивал сильно. Он начал писать рецензию, а потом говорит: «Да пиши сам!» И я написал сам, пока он похрапывал. Потом ему показал, и он подписал.

Волков: А как же приняли к публикации книгу практически от никого?

Евтушенко: А потому что я печатался уже. У меня уже были стихи «Свободу Назыму Хикмету!», например, стихи о Манолисе Глезосе. Я мелькал во всех газетах, я, по примеру Кирсанова, заполонил их все…

Волков: Но все-таки возвращаясь к книге… Кем в итоге был решен вопрос? Никаких проблем не было, никто не возражал? Вспомните, как трудно было напечатать первую книжку молодым поэтам потом, в более поздние годы… Евгений Рейн сколько дожидался! По-моему, тридцать лет!

Евтушенко: Ну что вы сравниваете мою первую книжку и книжку Рейна! В моей – ну, только рифмы хорошие… Еще там было стихотворение о Сталине: