Волков: Так вы и не стали знаменитым футболистом…

Евтушенко: Потом я ему напомнил этот разговор, когда мы как-то встретились. А я был способный вратарь, я очень любил это дело. Когда я говорил, что учился прорыву разбойного русского слова не у профессоров, а у Севы Боброва, я говорил это потому, что хотел, чтобы поэзию так же любили, как футбол. Потому что русский футбол был тогда любовью народной. И, может быть, единственной отдушиной свободной народа.

У нас был потрясающий футбол! И все эти милые ребята такие хорошие были! Они безмашинные все были, они не испорчены были деньгами – и Сева Бобров, и Алексей Хомич… Боже мой, я был страшный болельщик. Мой любимый вратарь был Хомич – тигр, любимый форвард – Бобров. Я любил эту игру, я до сих пор ее обожаю. Я был совершенно убит поведением нашей современной сборной, когда ребята ну просто не играли в последний раз. Просто не играли! Когда видишь, что главное для них – деньги… Для многих из них, не для всех, может быть, я не хочу всех обидеть, – но раньше было совершенно другое…

Я подружился с Бобровым. Он тоже был моим учителем жизни. Он мне рассказывал однажды – уже потом, когда стал тренером, – как после турне по Великобритании его отвезли к деревенским родственникам. И собралось все начальство, приехали на всяких ЗИМах, ЗИЛах… «И вот, – говорит, – сидели мы, и родственники мои собрались все крестьянские – трудовые люди, которые выволокли Россию во время войны на своих плечах. А они на них даже внимания не обращали, обращались только ко мне. И мне стыдно стало, что наплевать им на моих земляков, которые меня вскормили, которые были такими хорошими людьми. И я, – говорит, – ушел. Мне стыдно стало за самого себя. Я ушел в чуланчик, и сидел там, и плакал, что никто и никогда не поймет, что эти люди – они-то и есть настоящие герои». Вы знаете, как меня это тронуло! И я навсегда, на всю жизнь рассказ Севы запомнил.

Волков: Совестливый был человек.

Евтушенко: Поэтому я всегда сам себе говорил, что должен быть благодарен таким людям, как моя Нюра, как Тарасов и Досталь, которые поверили в меня, которые вложили в меня свои надежды. И та же самая моя мама, и тот же самый отец… Чтобы им никогда не было за меня стыдно.

Волков: Я бы хотел продолжить наш разговор о хороших людях в сталинское время. Ведь вас исключили из школы? Вам не дали аттестата. У вас на руках была характеристика, в которой вас называли злостным хулиганом. Обвинялись вы в том, что сожгли классные журналы. Обвинение потом, как я понимаю, оказалось фальшивым. Классные журналы сжег совсем другой человек. Один из ваших соучеников, да? И, в принципе, вся ваша последующая биография могла пойти наперекосяк. С такой характеристикой открывалась прямая дорожка только в какое-нибудь ПТУ или ФЗУ. А может быть, даже и в колонию. Вы же сами говорили, что в юности связывались с разными компаниями не самого лучшего свойства, правда?

Евтушенко: Бывали такие случаи.

Волков: Вместо этого ваша судьба сложилась совершенно фантастическим образом. Вы были практически одновременно приняты в Литинститут – самое престижное учебное заведение Советского Союза после ВГИКа – и уж в совсем привилегированную организацию – Союз писателей. Потому что таким привилегированным клубом, как в сталинские времена, Союз писателей уже никогда потом не был. Как это произошло? Кто были ваши добрые феи?

Евтушенко: Наверное, потому, что я себя вел совершенно самостоятельно. Всем казалось, что у меня есть какие-то высокие покровители, раз человек себя ведет независимо, самоуверенно, хотя самоуверенность и независимость – разные вещи. Но все-таки какая-то независимость у меня была.

Вот, например, я пришел в Союз писателей в первый раз, у меня было первое выступление. Я пришел на секцию поэзии, где обсуждалась книжка Николая Грибачёва[11] «После грозы».

Волков: Да, тогда он был мощной фигурой.

Евтушенко: Его боялись даже Фадеев и Сурков[12]. Все его боялись. Он был дважды лауреат Сталинской премии за стихи, секретарь Союза писателей, он был секретарем парткома чего-то…

Волков: И сам себя называл автоматчиком партии.

Евтушенко: Так вот, обсуждали его книгу «После грозы». Зачем ему это надо было, я не знаю. Я, проанализировав его стихи, обнаружил, что он просто болен клептоманией! Не то что плагиат, а именно клептомания. Так я это и назвал. Я сказал про Грибачева, что он похож не на шофера, который ведет настоящую машину по настоящей дороге, а на кого-то сидящего перед нарисованными какими-то пейзажами.

Волков: Фальшак.

Евтушенко: Да. Может быть, я спутаю цитаты, потому что по памяти сейчас цитирую… Ну, предположим, у Пастернака были такие строчки: «Кавказ был весь как на ладони / И весь как смятая постель, / И лед голов синел бездонней / Тепла нагретых пропастей». Это Пастернак. Грибачев: «Кавказ был весь передо мною / и весь как смятая кровать».

Дальше! Сейчас я могу ошибиться, где Багрицкий, где Грибачев, ну один вариант такой: «Апрель уже в намеке / чуть бледноватых звезд. / На тополь кривобокий / слетает первый клест», – не помню, кто из них кто. И другой: «Весна уже в намеке / холодноватых звезд. / На явор чернобокий / садится первый дрозд» – понятно, да?

Волков: Да-а.

Евтушенко: Я показал всё это, процитировав, и сказал, что перед нами – предмет поэтической клептомании. Этого человека нельзя обвинить в плагиате даже. Но дело в том, что именно этих авторов, у которых он заимствует их образы, он и разоблачает как поэтов. И поносит все время. И употребляет дубинку против них. И против того же Пастернака, и против того же Багрицкого. И надо все-таки иметь чувство благодарности, если ты кому-то подражаешь – волей или неволей – или что-то заимствуешь… Короче говоря, забавно разобрал, люди хохотали. Но, конечно, и потрясены были, что совсем ведь мальчик (я пришел, кстати, в собственноручно вышитой крестиком украинской рубашке) – и такое первое выступление в Союзе писателей! Ко мне подходили, оглядываясь, чтоб никто не видел, жали руки. «Мы его все, – говорят, – боимся, а ты молодец!» Вдобавок через несколько дней в «Правде» появляется статья с разгромом этой книжки Грибачева. Это в принципе немыслимо было представить!

Волков: А может быть, что кто-то из высокого начальства услышал ваше выступление?

Евтушенко: Конечно, так оно и было. Или это было следствием слухов о моем выступлении. Про меня тогда и пошел слух, мол, не может быть, чтобы за спиной этого человека никто не стоял. А кто мог стоять? Только Сталин. Потому что никакие фадеевы не могли бы себе по отношению к Грибачеву такого позволить. Но это безусловно понравилось Фадееву.