Услыхав неподалеку журчание воды, он позволил себе поднять взгляд и увидел, что впереди тропинка пересекает русло ручья и ему придется перебраться по самодельному мостику из плоских валунов. Он снова опустил голову и ускорил шаг, но на сей раз понял, что чем меньше он глазел по сторонам, тем труднее ему было продвигаться: серые валуны по краям тропы были покрыты кляксами белого и ядовито-зеленого лишайника, а там, где вода собралась в расщелинах и трещинах, образовались темные островки бархатистого мха. А на изломах камней на самой тропе виднелись ржаво-красные прожилки и иногда посверкивали кристаллы. Ему, словно ребенку на морском берегу, захотелось поднять гладкий камешек с вкраплением белого минерала на его поверхности, но он понимал, что похвастаться этим сокровищем будет некому.

Когда старик достиг ручья, он перестал чувствовать себя в безопасности из-за того, что шагал, внимательно глядя под ноги; наоборот, окружающий пейзаж, словно засасывал его в головокружительный вихрь отдельных деталей – в микроскопический мир, для которого вовсе и не требовался микроскоп, чтобы его разглядеть: где каждый кустик лишайника превращался в причудливо окрашенный лес спор, чьи стволы густо торчали из каменистой планеты, на которой они росли. Испытав неведомую ранее тревогу оттого, что его разум стал так легко поддаваться самовнушению, он решил передохнуть на каменном переходе посреди ручья, чувствуя необходимость найти нужный баланс между восхищением причудливым миром под ногами и принятием того, что до сих пор казалось труднейшей задачей – столкновением с бездной своего одиночества в этой пустынной глуши.

Он твердо стоял на плоских камнях, наблюдая за потоком, и представлял, как кристальная вода, разливаясь меж серых валунов перед ним и образуя пенящееся озерцо, протекает также и сквозь его взбаламученную душу и смывает все сомнения и ужас, грозившие торжествовать победу над ним. Сбегающий по горному склону ручей представился ему надрезом, и это сравнение сразу породило безумное ощущение, будто над ним занесен хирургический скальпель и вот-вот резанет по самой середине его торса. Он поспешно отвел взгляд от воды и оглядел безмятежные просторы Миаруотера, но при виде оставшейся далеко позади автостоянки, где они расстались с Питером, на него нахлынуло чувство горестного отчаяния, которому он также не желал предаваться. Когда же наконец он осмелился взглянуть вверх, то увидел в небе рваное покрывало из тонких облачков, а еще выше – бездонную синеву, озаренную ярким светом. Облака будто табуном неслись прямо на него, зажатые высокими холмами по обеим сторонам озера, и дальше к перевалу за его спиной, отчего он почувствовал себя загнанным в западню – в точке схождения боковинок буквы V. И эту пугающую иллюзию сопровождало невесть почему возникшее чувство вины, словно рваные облака были осколками бесценной бело-синей вазы, которую ему доверили, а он ее, как последний дурак, уронил и разбил, и теперь ему надо срочно склеить осколки до прихода хозяина.

– Прошу, не дай мне сойти с ума, – прошептал Данбар и потом, после паузы, попытался подавить смущение. Кого он просит проявить к нему милосердие? Он с преувеличенной галантностью склонился над ручьем, в надежде, что эта шутовская формальность принесет ему хоть какое-то облегчение, но его мольба была слишком серьезной, чтобы обратить ее в шутку.

– Прошу, прошу, прошу, не дай мне сойти с ума! – умолял он, больше уже не имея намерения шутить о чем бы то ни было и давая обещание больше не шутить так никогда, если только он сможет избавиться от этого мучительного ощущения.

В отчаянии он несколько раз обернулся, стараясь не потерять равновесия на влажных камнях и прикидывая, долго ли ему еще предстоит карабкаться вверх по склону до перевала. И все время повторял как заведенный: «Прошу, прошу, прошу!», надеясь, что его мольба имитирует стремительный ток ручья и сможет, как и этот ручей, вылиться в нечто величественное и умиротворенное.

На ту часть горного склона, где он сейчас стоял, уже упала тень, и хотя солнце еще освещало горный перевал, там все было завалено снегом. На некоторых облаках играли отблески заходящего солнца. И по мере того, как солнечный свет сквозь загрязненный воздух пробивался ближе к земле, он менял цвет – от голубого до красного края спектра. Вот что собой представляет любой закат: просто торжество грязи и праха. Возможно, его внуки будут жить под неизменно красным небом, потому что умирающая природа, точно свисающий вниз головой зверь с перерезанным горлом, истекла кровью на небесную твердь.

– Грязь и прах, – глухо прорычал Данбар, обрадовавшись, что нашел, пускай и ненадолго, на что излить свой гнев.

Он быстрым шагом пересек ручей, словно был уверен, что скорость передвижения сможет отогнать прочь пугающие мысли. Эта его самонадеянная фантазия тотчас сменилась ощущением собственной дряхлости, а затем в его воображении нарисовался образ человека, объятого огнем, старающегося сбить пламя, перейдя на бег, отчего огонь разгорался пуще прежнего. Тем не менее он не сдавался, даже несмотря не непрестанные атаки воспаленного воображения: он должен добраться до перевала засветло, чтобы разглядеть конфигурацию долины и найти место для ночлега. Сгущались сумерки, становилось холоднее, но все равно, не обращая внимания на самочувствие, он должен продолжать идти вверх, иначе он умрет, он и впрямь умрет, а не просто, как раньше, будет думать, что умирает, пока доктор Боб не возьмет у него несколько анализов и не убедит, что смертельной опасности нет, или не похвалит в очередной раз его физическую форму, или не выдаст ему пилюлю из своей таблетницы.

Вспомнив доктора Боба, Данбар невольно остановился, опасаясь, что его сердце не выдержит взрывоопасного сочетания быстрой ходьбы в гору и немой ярости. Его дочери, его плоть и кровь, и человек, нанятый, чтобы содействовать его плоти и крови, вступили в заговор против него. Для него их измена была особенно горькой, поскольку преданность всегда была фирменной особенностью его поразительного взлета к успеху. Как Наполеон, который производил своих сержантов в маршалы, а потом даровал им особняки на улицах-лучах, расходившихся от Триумфальной арки, он забрал Уилсона и остальных из своей первой команды и вместе с ними поднялся от провинциального процветания, наступившего после покупки им «Виннипег эдвертайзер», до непревзойденного политического влияния во всех значимых сферах – до глобальной власти, которую у него отнимают его дочери и его врач, ставшие недугами его плоти и крови. И как бы он мог исцелить себя, кроме как вскрыв себе вены в этом ручье и выпустив свои недуги вместе с кровью? Он ощутил тяжкую сталь швейцарского армейского ножа в кармане пальто и представил себя коленопреклоненным посреди ручья, со струями крови, вытекающими из вспоротых запястий и смешивающихся с кристально чистой водой ручья, текущего вниз. Зверь, забитый на закате. Круговерть мыслей и образов, образ Кэтрин, погибшей в автокатастрофе, мрачное сходство между тем, что реально произошло, и тем, что он себе вообразил: это все были мысли и образы, сражающиеся за обладание его душой. И дело не в том, что события прошлого, такие как смерть Кэтрин, казались нереальными, но в том, скорее, что каждая мысль казалась предельно реальной. Возможно, вот в чем объяснение тому, почему вселенная расширяется: потому что все мысли реальны и все больше и больше людей рождают все больше и больше мыслей, постепенно раздвигая вовне пределы искривленного пространства.