– Благодарить не надо, – проговорил профессор, по-дружески похлопав Иноземцева по плечу. – За счастье почту.

Еще неизвестно, кто в этот день был больше счастлив. Обоим казалось, что все складывается исключительно удачно.

И то сказать: для добрых дел понедельник не помеха.

* * *

– Учить Ивана Григорьевича английскому? Да ни за что и никогда в жизни. Кроме того, зачем ему английский? – на лице Маргариты нарисовалось неподдельное, искреннее удивление.

– Если просит, значит надо. По-моему, ответ лежит на поверхности, он очевиден. Иван Григорьевич человек интеллигентный. Это не красивое словцо, это приговор, означающий, что человек, считающий себя таковым, будет учиться всю жизнь. Возьми меня, например…

Маргарита не дала Николаю Петровичу осветить еще одну яркую грань своей личности и последовавшие слова произнесла с максимально возможной отчетливостью и твердостью, чтобы и малейшего сомнения не возникло в непоколебимости ее позиции:

– У меня нагрузка в школе немаленькая. Ты же сам видишь, что я с утра до вечера с детьми. Это во-первых. Во-вторых, я уверена, что Иван Григорьевич просто-напросто пошутил или ты что-то не так понял, папа.

Николай Петрович удар выдержал, не ожесточился. Отвечал ласково, с ясной, всепрощающей улыбкой в голубых глазах:

– Мне не нравится, в какое зыбкое, прискорбное русло повернулся наш разговор, доченька. Я пока что нахожусь в твердом уме и доброй памяти. Поэтому со всей ответственностью заявляю, что нисколько не сомневаюсь в сути просьбы Ивана Григорьевича. Он желает заняться изучением английского языка. Я уверен, что ты и сама не раз замечала – хаживают по нашей набережной заморские гости. Вполне естественно, что хозяину курорта иногда приходится с ними общаться. И еще, открою тебе небольшую тайну. Иван Григорьевич со мной по-дружески поделился, что планирует открыть центр по изучению русского языка. Сюда смогут приезжать иностранные студенты, преподаватели, чтобы попрактиковаться в русском языке и вкусить подлинной, незамутненной русской жизни. Кроме того, здесь есть вся необходимая инфраструктура, чтобы проводить крупные международные встречи – своего рода русский Давос. А почему нет? В Давосе я бывал, поэтому могу со знанием дела утверждать, что им до местных красот при всем желании не доплюнуть.

– Мне абсолютно все равно, что Иван Григорьевич планирует и на каком языке он будет беседовать на набережной. Проблема в другом. Я уверена, что он совершенно не обучаем. Прежде всего, возраст. Он уже не мальчик. Начинать учить иностранный язык в его возрасте поздновато: и память не та, и речевой аппарат уже негибкий, закостенелый. Более того, ему по средствам нанять самого лучшего профессионального переводчика, если вдруг возникнет такая необходимость. Но главная, кардинальная проблема заключается в том, что Иван Григорьевич не испытывает ко мне ни малейшего уважения. Как я могу учить его в такой обстановке? Ты сам прекрасно знаешь, что секрет успеха педагога кроется в искреннем уважении и доверии к нему ученика.

Николай Петрович закашлялся, вынудив Маргариту на время приумолкнуть. Медленно, с чувством высморкался. Затем еще немного подержал эффектную паузу, упорно глядя в пол, как будто что-то обронил по неосторожности. Но все же при этом иногда косил опытным глазом на непокорную дочь. Убедившись, что она поостыла, успокоилась, старательно растянул губы в улыбке и по-стариковски внушительным тоном (мол, плавали, знаем) начал:

– Ты глубоко заблуждаешься, доченька. Я имею в виду отношение к тебе Ивана Григорьевича. Я, слава Богу, немного разбираюсь в людях. Так вот, он всегда говорит о тебе с подлинным, искренним уважением. Я бы даже сказал, с почтением, пиететом. Более того, он мой друг, и это дорогого стоит. Помню, во время нашей первой встречи у меня было ощущение, будто мы давно и хорошо знакомы. Его лицо, мимика, жестикуляция – все это я уже видел у кого-то, раньше. Если бы я верил в перерождение души, не было бы сомнений, что мы были как-то тесно связаны в прошлой жизни. Может быть, он был моим сыном или братом.

– А почему не дочерью или тетей?

Николай Петрович язвительное замечание Маргариты пропустил мимо ушей и продолжал как ни в чем не бывало:

– Неслучайно про приятелей говорят: масть к масти подбирается. И тому есть свое научное обоснование. Недавно американские ученые из Калифорнийского университета в Сан-Диего под руководством Джеймса Фаулера проводили генетическое исследование людей, поддерживающих теплые, дружеские отношения. И что же ты думаешь? Нашли у них идентичные гены. По всему выходит: дружба между людьми запрограммирована на генетическом уровне. И если бы кто-то вздумал задаться целью и изучить наши с Иваном Григорьевичем Иноземцевым гены, то, без сомнения, нашли бы много общего. Одним словом, доченька, не сомневайся: он мой друг и искренне, неподдельно, я бы даже сказал – от всей души, уважает тебя.

– Уважает он меня или нет – мой ответ неизменен. Я не буду давать индивидуальных уроков Иноземцеву.

Николай Петрович сначала покачал головой, как будто не находя правильного слова, а потом, внезапно переменившись в лице, прищурился и процедил:

– Благодарю, не ожидал! Раз так, я тоже пойду на принцип. Видит Бог, я просил тебя по-хорошему, по-родственному, по-отцовски. Но ты сама вынудила меня пойти на исключительные меры. В конце концов, я не только твой отец, но и начальник. Как говорят, чей хлеб-соль ешь, того и песенку поёшь. Мне кажется, что в последнее время ты стала слишком много себе позволять. Служебную дисциплину еще никто не отменял. Издам приказ по школе. Не выполнишь – уволю в двадцать четыре часа. А на закуску – в качестве выходного пособия – получишь у меня еще березовой каши с ременным маслом.

Колючий взгляд, брюзгливо выпяченная нижняя губа и низкий, с подвыванием голос Николая Петровича не оставляли и тени сомнения в его твердом намерении воплотить задуманное.

– Твоя воля, папа, – ответила Маргарита вяло и как будто сонно, но вот глаза ее при этом блестели решительно и даже упрямо. – Только не забудь указать в приказе, за что ты меня увольняешь. И еще. Даже если ты меня уволишь как педагога, я все равно останусь твоей дочерью. А вот с позиции дочери меня уволить уже невозможно. Чтобы нам с тобой окончательно не рассориться, я предлагаю прекратить обсуждение этого вопроса. Ты же видишь, для меня это дело принципа, поэтому никакие уговоры на меня не подействуют.

– Фу ты, пропасть какая! Битый час толкуем, а все попусту! Тебя не уговаривать надо, а пороть как сидорову козу. Я надеялся, что ты будешь меня поддерживать, помогать во всех моих делах. Сколько добра я для тебя сделал – и что получил в благодарность? Если честно, я проклинаю тот день, когда согласился взять тебя на работу.

– А вот в этом я с тобой солидарна, папа. Как говорят американцы, never hire someone you can’t fire[10].

Николай Петрович сразу отвечать не стал. Выдержал долгую и многозначительную паузу. Его невидящий взгляд был устремлен в полуоткрытое окно, за которым уже загустела вечерняя мгла, готовясь уступить место непроглядной и холодной северной ночи. Из окна вдруг потянуло запахом свежего навоза: сельские привычки оказались сильнее запретов Ивана Иноземцева, и кто-то под покровом темноты, не скупясь, обхаживал свой огород. Николай Петрович поднялся – как будто с трудом, взявшись вялой рукой за поясницу. Медленно закрыл окно, а потом заговорил с неожиданной хрипотцой – как человек, еще не оправившийся после тяжелой простуды: