Чтобы мы не могли разделиться –

Не хочу, чтоб была ты во вне.

Мы сольёмся с тобой воедино,

Не на миг, а сольёмся навек.

Пусть живёт

Полнокровно-счастливый

Двуединый из нас человек.

…И кто же она, моя последняя (подчёркиваю это) пассия?.. Теперь она часто рядом со мной — с виду неприметная старушка, но с признаками внутреннего заряда молодости. Она прекрасна, если отбросить внешние следы увядания: морщинки на лице и синие прожилки на ногах. У неё удивительная фигурка и цвет голубых с поволокой глаз. Но главная особенность — это её беспредельная покладистость и неуёмный темперамент. Она легко воспламеняется и жаждет наслаждений, эротических наслаждений.

Воспламенимая легко,

Любовью дышишь ты ответной -

И солнце светит над планетой,

И я взлетаю высоко.

Так звучат мои стихи, когда я общаюсь с ней. И я люблю её не такой, какая она в данный момент передо мной, а такой, какая она есть, и была, люблю вообще всю и сразу. Воспринимаю прошлую — совсем юную дурочку, а потом малозаботную, легкомысленную девушку и, наконец, зрелую, и, как теперь уже, — совсем взрослую женщину».

* * *

— Немедленно остановите бурение, — распорядился я. — А этот чертов «крестовик» замените на прежнюю коронку и опускайте шламовку. Продолжайте проходку скважины укороченными рейсами. За выход породы будешь отвечать лично ты, — сказал я сменному мастеру, и пригрозил: — Если не сделаешь так, то обещаю тебе, будут неприятности такие, что мало не покажется. И с Шахларом разберёмся — не сомневайся!

Рассказ Лины

… «Я жила на Украине в маленьком городке, училась в женской школе. Ребята-парни нам казались святыми и недоступными. Изредка на какой-то из праздников к нам приводили мальчиков из мужской школы, позволяли танцевать вальс и играть в «ручеёк». Мы очень стеснялись, хотя в душе ликовали и очень ждали этих встреч. Я была поздняя дочь, и мною никто не занимался: брат и сестра были на много меня старше, и оставили дом, когда я была ещё совсем маленькой. Брат ушёл на войну, а сестру оккупанты угнали в Германию. Мы остались вдвоём с мамой. Во время войны к нам подселяли немецких солдат. Помню, как немцы, заходя в дом, разувались и заставляли маму мыть грязные ботинки. Ещё помню, как они приносили в котелках пищу, но никогда не делились. Я жадными глазами смотрела на еду и плакала, а немец, обращаясь к маме, говорил: «Матка, бей её, бей, пусть не плакает».

В конце войны, когда немцев выгнали, я пошла в школу. Училась хорошо. Помню, в школе мне понравилась одна девочка. Она была не похожа на обычных крикливых одноклассниц, всегда была внутренне замкнута в себе, и это делало её загадочной. Мы, хотя и не сидели за одной партой, частенько переглядывались. В этих взглядах таились взаимная тяга и симпатия. На переменках мы оказывались рядом. После уроков выходили вместе и шли до поворота, где расходились наши пути домой. У неё были большие, немного выпуклые, как почти у всех евреев, карие глаза. Однажды после уроков она привела меня к себе домой, где меня многое удивило. Резной сервант был заполнен сервизами красивой посуды. У окна стояло фортепиано — тогда это было большой редкостью. Фарфоровые вазочки и бронзовые статуэтки украшали журнальный столик и изящную тумбочку. Всё было не так, как у нас дома, где мы скромно жили с мамой. Помню, Алевтина усадила меня за обеденный стол, и мы стали пить чай. Тут я засмотрелась на картину, которая висела на стене напротив, резко повернулась и локтём задела чашечку, она упала на пол и разбилась, хотя и не совсем — отвалилась только дужка, но чашечка была повреждена. Мне стало неудобно. После этого эпизода моя подружка больше не приглашала меня к себе домой, видимо, мама запретила.

Семилетку я окончила с отличием, и без экзаменов поступила в ближайшем городе в геологоразведочный техникум, потому что там была хорошая стипендия. Вообще-то я хотела окончить среднюю школу и поступать в институт, но мама сказала, что она уже в возрасте и не сможет меня обеспечивать, надо как можно раньше получить специальность и стать самостоятельной.

Я уже заканчивала первый курс, когда мы с девчонками решили отметить майский праздник (мы тогда снимали квартиру у турков), и накрыли стол прямо во дворе. Погода была солнечная, настроение весеннее. Раньше, собираясь на праздники, молодёжь не упивалась и не объедалась, как сейчас, обычно накрывали скромный стол, на котором были непременные винегрет, пирожки и жареная картошка. Посредине стояла одна бутылка вина. Все угощались, пели песни и танцевали под патефон. Рядом со мной за столом сидел старшекурсник, он только что окончил техникум, до этого отслужил армию. Наверное, заранее приглядел меня, потому что когда стемнело, и все стали парами разбредаться по укромным местам, мы с ним тоже оказались на скамейке в палисаднике. Сначала просто разговаривали, потом обнимались и целовались. Я разомлела. Со мной происходило такое впервые. Он разложил меня на скамейке, я не сопротивлялась, да не особо и понимала, что происходит. Помню, он приподнялся, и, застёгивая уже ремень на брюках, тихо сказал: «Ты не бойся, не забеременеешь, я туда помочился». Поцеловал меня, и мы распрощались. Он ушёл, а я лишилась девственности.

— Кровь-то была? — спросил Игорь Юльевич.

— Да была, наверное… как же иначе, — задумчиво произнесла Лина. — Он уехал куда-то по направлению, и больше я его не видела.

— А он что, не попрощался даже?

— Нет, не прощался, Я поплакала… и успокоилась.

…Потом на практике в Абхазии мы стояли с девчонками, разглядывали местность и о чём-то беседовали. Какой-то хачик, молодой парень, подошёл к нам и говорит мне: «Пойдём со мной в сторонку», и я пошла. Зашли за кусты, он начал приставать ко мне, я противилась. Он повалил меня и сделал своё дело. А потом ещё упрекнул: «Я думал, ты целка, ещё ломалась». Не доволен был. После этого девчонка-сокурсница, указывая на меня, говорит: «У неё теперь будет ребёнок». Я испугалась. Но, к счастью, всё тогда обошлось.

А на последнем курсе я сошлась со студентом Юрчиком. Он всё говорил: «Ой, да я такой испорченный девками парень, отец мой был начальником, в его подчинении много было девчонок, и почти все они прошли через меня. Дошло до того, что я, наверное, уже не способен заниматься любовью, хотя и молодой ещё».

Мне отчего-то стало жалко его, да так, что