– Франсина спасла нас от чумы! – сказала Анна, выглянув в окно. – Спасибо!

– Спасибо, Франсина! – подхватил Жоан. Как же он хотел обнять ее в последний раз, чтобы выразить всю свою признательность и нежность, но это было невозможно. Поэтому он лишь повторил: – Спасибо.

– Франсина невиновна! – сказал Абдулла вполголоса, а подмастерья повторили его слова громкими возгласами.

Не только Жоан и Анна считали себя должниками Франсины, но и юные подмастерья, которые провели в книжной лавке самые жуткие дни эпидемии чумы под присмотром Абдуллы. Многие из соседей, которые знали о событиях, происшедших в книжной лавке, тоже шумно приветствовали Франсину, которая, посмотрев вверх на Жоана и Анну со слезами на глазах, улыбнулась им слабой благодарной улыбкой. Анна не смогла сдержать рыданий.

За Франсиной, тоже связанная с ней веревкой и с погасшей свечой в руках, опустив голову, шла еще одна женщина в таком же санбенито и остроконечном колпаке. За ней следовала четвертая «ведьма», облаченная в такие же одежды, что и предыдущие, но, в отличие от них, восседавшая на ослике, ведомом солдатом, и привязанная к палкам, укрепленным на седле и поддерживавшим ее в вертикальном положении. Она умерла еще в тюрьме, вполне возможно, вследствие пыток. Неприятный вид и запах, исходивший от нее, свидетельствовали о том, что этому трупу был уже не один день.

– Они не прощают даже мертвых, – прошептала Анна.

– Вы прекрасно знаете, что некоторых людей судили спустя годы после их кончины, – подтвердил Жоан. – И выкапывали их тела, чтобы сжечь на костре.

За осликом и его жуткой всадницей шел монах с крестом в руках, а на небольшом от них расстоянии под барабанный бой маршировали солдаты. За военными снова шла процессия монахов с глубоко надвинутыми на лицо капюшонами, которые распевали псалмы, а замыкала шествие группа читавших молитвы людей в черном. Это были члены братства Смерти, которые всегда сопровождали преступников на казнь. Возбужденная толпа любопытных, с нетерпением ожидавшая представления, замыкала шествие.

Жоан посмотрел на супругу, которая с мокрыми от слез глазами наблюдала из окна за веселой толпой простолюдинов, и взял ее руки в свои. Анна всхлипнула и приникла к груди мужа.

– Пойдем, – сказала Анна после паузы. – Это будет ужасно, но мы не оставим ее одну.

118

Жоан, Анна, Мария и Педро присоединились к людям, которые толпились в конце процессии, направлявшейся в сторону Королевской площади, где и должно было совершиться аутодафе.

Как и ранее в подобных случаях, инквизиция приказала соорудить на этой площади – самой известной в городе – три возвышения, опиравшиеся на стены Святой Агеды, церкви королевского дворца. На площади яблоку негде было упасть, а улыбающиеся, радующиеся предстоящему зрелищу люди продолжали прибывать, поэтому солдаты огородили трибуны, изолировав их от народа. Семья Серра, не обращая внимания на протесты некоторых зрителей, решительно прошла вперед, туда, где подмастерья и мастеровые книжной лавки, среди которых находились дети Марии, Андреу и Марти, держали им место. Жоан и Анна, взявшись за руки, встали рядом с Абдуллой.

– Как вы себя чувствуете, учитель? – осведомился Жоан.

– Я очень сильно опечален, – ответил мусульманин. – Никогда раньше мне не приходилось быть свидетелем аутодафе, и я стараюсь собраться с силами, чтобы присутствовать на этом зрелище человеческой низости. Господь свидетель, я никогда не критиковал христианство, а только тех, кто, прикрываясь религиозными убеждениями – к какой бы религии они ни принадлежали, – удовлетворяют таким образом свои самые низменные инстинкты.

– Сколько же преступлений совершается во имя Господа… – прошептала Анна.

И они замолчали, глядя на помост, на котором должно было развернуться зловещее представление. Два настила, находившиеся с правой стороны, были укрыты расшитым балдахином из дорогих тканей, которые спускались вниз, чтобы защитить от ветра и холода заднюю и боковые его части. В центре расположились инквизитор и его помощники, а справа – известные в городе люди и их слуги. Левая сторона разительно отличалась от остальных. Там был всего лишь деревянный каркас с лавками, на которые солдаты-охранники усадили осужденных женщин, облаченных в мешковатые одежды и желтые остроконечные колпаки с красными крестами. Туда же на специальном стуле, поддерживавшем тело в вертикальном положении, поместили и умершую.

Монахи и члены братства Смерти, не занимавшие достаточно высокое положение, чтобы разместиться вместе с представителями власти, уселись на лавки, поставленные на землю. Церемония обещала быть долгой. В центре площади, напротив трибуны с инквизиторами, был сооружен амвон, на который после короткого разговора с главой инквизиции поднялся монах-доминиканец Жоан Энгера – второй после главного инквизитора человек и друг приора Гуалбеса.

– К имени Господа взываю, – произнес он твердым голосом по-латыни, осеняя себя крестным знамением.

Площадь замолкла, и люди вслед за ним стали креститься, изображая крест движением руки ото лба к груди, к левому плечу и потом к правому.

– Во имя Господа нашего Иисуса Христа и матери его смиренной Девы Марии, к которым взываем, – продолжил он.

И после этого забубнил длинную проповедь, упоминая недавнюю эпидемию чумы, сравнивая ее с напастями, описанными в Библии, и грозя карой за грехи человеческие. Он вещал уже достаточно долгое время, когда вдруг голос его приобрел громоподобные и угрожающие модуляции: речь зашла о дьяволе как о совратителе душ. И монах начал предавать анафеме тех, кто был заподозрен в сговоре с ним.

– Он готовится зачитать приговор этим несчастным женщинам, – прошептала Анна.

Продолжавшаяся уже больше двух часов проповедь подходила к концу. Монах воздал хвалу инквизиции и ее очистительной деятельности, призванной освобождать мир от еретиков, порочных людей и чернокнижников, и на том завершил свою речь.

– Все эти люди никогда бы не выдержали подобной проповеди, если бы не зрелище нескольких казней, которое последует за ней, – сказал Жоан Анне.

– Прямо как бои быков, которые устраивали Борджиа в Риме, – заметила она.

– Да, с той лишь разницей, что там убивали животных, а не людей и мужчины тоже рисковали жизнью.

– Боже мой, какое же бессилие и омерзение я чувствую!

После проповеди началась служба, а по ее окончании Фелип, который все это время сидел на трибуне рядом с главным инквизитором, поднялся на амвон с присущим ему горделивым видом. Громовым голосом он назвал имена всех женщин и перечислил преступления, в которых они обвинялись: чернокнижие, отравления, поклонение дьяволу и совокупление с ним, после чего тот наделял их способностью причинять вред добрым христианам, вызывая всяческие бедствия и засухи на земле, град, проливные дожди и эпидемии чумы. В заключение он зачитал приговор каждой из них: сожжение на костре и конфискация всего имущества. Две первые выслушали приговор с опущенной головой, не сдерживая рыданий. Потом дошла очередь до Франсины, которая хранила молчание в течение всего шествия и во время проповеди. К всеобщему удивлению, она поднялась со скамьи и с неожиданной энергией крикнула, перекрывая голос Фелипа: