– Повторяю, что инквизиция ничего не может предъявить ему.

– Поговори с ним, Жоан, обязательно, – настаивал Бартомеу. – Ты же знаешь Фелипа, этого убийцу. Он убивает, потому что это доставляет ему удовольствие. Я боюсь, что он затевает убийство Абдуллы. И для этого ему совсем не придется апеллировать к инквизиции.

Тем же вечером Жоан поговорил с Абдуллой в скрипториуме, рассказав ему о своей беседе с Бартомеу и о беспокойстве, которое испытывал коммерсант. Старик рассмеялся.

– Неужели ты думаешь, что я стану менять свой образ жизни из‑за страха?

– Нет, но я прошу вас быть осторожнее. Не выходите на улицу, не показывайтесь так часто на глаза людям. Раньше вы почти никуда не выходили.

– Моя жизнь сейчас изменилась, Жоан. – Мягкая улыбка освещала лицо старика. – Я очень много общаюсь с молодежью. И им, и мне это очень нравится. Мы встречаемся на улице, и я не собираюсь отказываться от встреч с молодыми людьми.

– А если вам прикажет хозяин?

Мусульманин посмотрел прямо в глаза Жоану, и выражение его лица стало серьезным.

– Ты мне приказываешь сделать это? – спросил он, немного помолчав.

– Нет, конечно же нет, учитель, – пристыженно пробормотал книготорговец. – Я только рекомендую вам так поступить.

Улыбка вернулась на лицо Абдуллы, и он ласково взял руки Жоана в свои.

– Спасибо за то, что ты беспокоишься обо мне и так тепло относишься ко мне, Жоан, – тихо сказал он. – Я знаю, что твои слова идут из самого сердца. Ты помнишь, как я говорил тебе много лет назад о том, что у книг, как и у людей, тоже есть тело и душа?

– Я не забыл этого. – Тепло худых рук гранадца, ласковый тембр его голоса и мягко произнесенные слова взволновали его. Жоан чувствовал, что Абдулла хотел сказать ему что-то очень важное.

– Ну так вот, и люди похожи на книги, – продолжал старик. – Их жизни – это повествования, у которых есть начало и конец. И очень важно, чтобы история хорошо заканчивалась. Я пишу последние страницы книги своей жизни. И стараюсь делать это самым красивым почерком. Мне уже очень много лет, Жоан. Неужели ты думаешь, что я позволю страху, опасениям за свою жизнь, которая уже так мало стоит, очернить достойный уход? Какой же пример я подам этим молодым людям, если они увидят, что я дрожу от страха перед убийцей? Последняя страница моей книги не за горами, и я хочу, чтобы конец был достойным. Я не стану прятаться.

Руки Жоана лежали в руках его учителя, и он закрыл глаза, чтобы запомнить каждое сказанное им слово. Абдулла возвращал его к воспоминаниям детства. Он чувствовал, как сердце его сжималось, а под веками накапливались слезы. Он знал, что старик прав и что конец его близок. И Жоан ни секунды не сомневался в том, что Абдулла встретит его достойно.

117

По пути на Королевскую площадь процессия аутодафе, предшествовавшая публичному сожжению на костре, должна была пройти мимо книжной лавки. Семья Серра и все работники лавки ожидали ее в сокрушенном молчании. Прошло достаточно много времени, прежде чем они смогли увидеть начало процессии.

– Идут! – крикнул один из подмастерьев, прибежавший с площади Сант Жауме. – Уже идут!

Улица была узкой, и работники лавки распластались вдоль стен, чтобы освободить дорогу шествию. Анна, Жоан, Мария и Педро выглядывали из окон верхнего этажа. Возглавлял процессию монах-доминиканец, облаченный в черный плащ поверх белого одеяния, что было отличительной чертой для монахов его ордена. Несмотря на зимний холод, он шел босиком и с откинутым капюшоном, так что была видна широко выстриженная тонзура на его голове. Жоан вспомнил те времена, когда выдавал себя за монаха-доминиканца во Флоренции. Сколько же всяких событий произошло с тех пор!

Монах нес хоругвь инквизиции, в центре которой был изображен сияющий крест зеленого цвета из ствола дерева с обрубленными ветками, с правой стороны от него – меч, с левой – оливковая ветвь. Меч символизировал кару для грешника, а оливковая ветвь – покаяние и прощение для раскаявшегося. Также там была надпись на латыни, гласившая: «Восстань, о Господь, во имя защиты деяний Твоих!»

– Во имя деяний Господа? – спросил с насмешкой Жоан. – Какое издевательство!

– Инквизиция претендует на то, чтобы каким-то непостижимым образом сочетать меч и оливу, кару и прощение, – тихо сказала Анна. – Раскаявшихся прощают, чтобы немедленно казнить. И это называется прощением?

– Прощение не избавляет от наказания, – ответил Жоан.

– Меня одновременно раздирают два чувства – гнев и омерзение, – заключила Анна.

За монахом, несшим хоругвь, следовали служки, распевавшие гимны, и еще один монах-доминиканец, тоже босой и с откинутым капюшоном, в руках которого был большой крест. Далее пешком следовала процессия из именитых граждан города в составе губернатора и большой группы лиц благородного происхождения, а также судейских чиновников, большинство из которых находились на королевской службе. За ними вышагивали служащие инквизиции во главе с инквизитором, которого сопровождали судебные приставы, нотариусы, писари и войско. Среди них выделялось грузное тело дознавателя, который, прекрасно осознавая сосредоточенную в его руках власть, горделиво возвышался над всеми, как если бы именно он был хозяином города.

– Посмотрите на этого хвастливого индюка! – тихо произнес Педро, увидев Фелипа Гиргоса из окна.

– Дознаватель – недостойный человек! – сказал Жоан достаточно громко, так что его услышали на улице.

И находившиеся внизу подмастерья, окружавшие Абдуллу, освистали рыжего толстяка.

– Долой «преподобного» Гиргоса! – кричали они. – Негодяй!

Фелип с вызовом посмотрел на окна и презрительно улыбнулся в ответ на недовольство обитателей книжной лавки. Его взгляд схлестнулся со взглядом Жоана: они долгое время смотрели друг на друга, а потом дознаватель перевел взгляд на Абдуллу, который резко выделялся в толпе своим мавританским одеянием и тюрбаном.

– Поганый магометанин! – выплюнул он в ярости. – Скоро я сделаю так, что ты и эти книготорговцы научитесь уважать меня.

И, не останавливаясь, снова подбоченился. За ним, завершая эту часть процессии, в полном молчании шли монахи-доминиканцы с надвинутыми на лицо капюшонами. На довольно большом расстоянии от них шел еще один монах с высоко поднятым крестом.

– Смотрите! – прошептала Анна.

За монахом, еле передвигая ноги, шла женщина лет пятидесяти, на которой был надет санбенито желтого цвета с красными крестами и островерхий колпак. Она несла в руках большую погасшую свечу, а ее шею обвивала веревка, связывавшая несчастную со следующей жертвой, Франсиной. Первая женщина не отрывала взгляда от земли, а Франсина, в отличие от нее, шла с гордо поднятой головой и прямо смотрела людям в глаза, хотя большинство из них оскорбляло «ведьм» и бросало в них различные предметы. Солдаты, сопровождавшие осужденных, даже не пытались воспрепятствовать издевательствам толпы. Им был отдан единственный приказ: эти женщины должны быть живы, когда доберутся до места казни. Внешний вид Франсины, несмотря на ее старания казаться стойкой, выдавал бесконечную усталость, а круги под глазами свидетельствовали о перенесенных в тюрьме лишениях и страданиях от пыток.