Широко использовал мимику, жесты, давая понять, доволен или нет ответом подследственного.

Очень скоро я заметил у него один существенный недостаток в тактике допроса: он любил задавать неожиданные, так называемые коронные вопросы, призванные захватить врасплох, и таким образом получить нужную следствию информацию. Но слабая сторона такого метода состояла в том, что некоторые из этих вопросов задавались, как говорится, на авось. В результате он сам нередко попадал в неловкую ситуацию или сбивал с толку подследственного.

Вот пример. Спрашивает: «Владимир Александрович! 5 августа 1991 года на объекте КГБ состоялась ваша встреча с Язовым и Пуго. Расскажите, о чем шел разговор на встрече?»

На мой уточняющий вопрос, уверен ли он, что встреча состоялась именно в тот день и в том составе, он ответил утвердительно. Я попросил его уточнить, был ли Пуго 5 августа в Москве.

На следующий день следователь снял вопрос, поскольку выяснилось, что Пуго улетел из Москвы накануне — 4 августа.

Зато им активно использовались вежливость, предупредительность, сочувствие и еще кое-что в этом духе. А еще он обожал затевать дискуссию и по ходу выводить подследственного на интересующие следствие вопросы. Ни разу не повысил голоса, не допустил грубости. По-моему, искренне сокрушался по поводу утечки в средства массовой информации материалов расследования. В отличие от первого следователя мгновенно наладил контакт с адвокатом, что к тому времени стало чуть ли не главной проблемой, вызывавшей раздражение у всех сторон — следователя, адвоката и подследственного, поскольку адвокат требовал строгого соблюдения уголовно-процессуальных норм, и неизменно оказывался прав.

Этот следователь был старшим группы, которая вела дело ГКЧП в части, касавшейся КГБ СССР, Тизякова и Стародубцева. Нагрузка была приличной, и вскоре он заболел — не выдержало сердце. Я сожалел по этому поводу, ибо мне казалось, что он склонен к объективному расследованию.

И все же он успел провести со мной две очные ставки — с бывшим министром иностранных дел Бессмертных и бывшим первым секретарем Московского горкома КПСС Прокофьевым. Очные ставки объективно осветили ряд важных моментов, показали тому и другому мою порядочность и, самое главное, подкрепили уверенность следствия в правомерности нахождения на свободе Бессмертных и Прокофьева, как не совершивших какого-либо преступления.

Удивительное дело, несмотря на мои неоднократные просьбы, больше ни с кем очных ставок у меня не было. А ведь они были нужны не только мне, но и следствию.

Вскоре второй следователь заболел и его заменил третий: 58-летний сотрудник прокуратуры одной из республик Российской Федерации.

С самого начала он стал играть роль рубахи-парня. Рассказал о себе, семье, внуках, как жил в прошлом, о своей принадлежности к КПСС. Сокрушался по поводу экономических реформ, из-за которых его семья попала в бедственное положение, лишившись сбережений, хотя и скромных. Жалел Союз, по-доброму вспоминал прошлую жизнь. Любил поговорить на отвлеченные темы, внимательно слушал меня, соглашался с моими рассуждениями, советовал кое-что из сказанного включить в показания. Проявлял заботу о моем здоровье, давал добрые советы и даже пытался угощать чаем, конфетами. Предсказывал мне перспективу, намекая, что все обойдется малыми издержками.

Как бы доверительно говорил мне, что, судя по показаниям моих подельников, я оказываюсь во главе всего дела, или, как принято говорить, «паровозом». Исправить это можно моими откровенными показаниями о деятельности других обвиняемых. В доказательство следователь иногда показывал мне, разумеется «доверительно», выдержки из показаний отдельных обвиняемых, компрометирующих меня.

В ответ я улыбался, а он корил меня, приговаривая, что напрасно я не придаю этому значения. Вообще подобный прием оказывает воздействие, выводит из равновесия, тем более когда речь идет о неправде. Навлекали на раздумья отказы в проведении очных ставок для выяснения разночтений. Причем упорство, с которым следователь уходил от удовлетворения просьбы, еще больше настораживало, но вместе с тем говорило о том, что у следствия не все получается.

Третий следователь, надо признать, был большим мастаком по части психологического воздействия. Он мог с утра прийти весьма «удрученным» и доверительно шепнуть о недовольстве, которое проявляет его начальство по поводу моего поведения.

На мой недоуменный вопрос, чем я его прогневил, он пояснял, что якобы моей неоткровенностью. По его словам, мои ответы слишком обтекаемы, дипломатичны, мало названо фамилий. Только из желания сделать мне добро он настоятельно советовал привести побольше «фактуры» и подумать о себе, так как «другие поступают именно таким образом».

Особенно «тонкую» работу он проводил со мной накануне предъявления постановления о привлечении меня в качестве обвиняемого.

Руководство следствия заинтересовано в том, «доверительно» говорил он мне, чтобы обвиняемые по делу ГКЧП не признали себя виновными. В этом случае они покажут себя в невыгодном свете — совершили преступление и не признаются, чем вынудят ужесточить (?!) позицию обвинения.

Когда же я не признал себя виновным, он порекомендовал мне признать свою вину частично. «Выиграете в глазах людей», — заметил он.

Как-то я спросил у него, на чем основано предъявление мне обвинения по пункту, в котором утверждается, что я совершил противоправные действия из-за угрозы своему личному благополучию.

Он откровенно признал, что не может объяснить, так как пункт был вписан не им, а какой-то «аналитической» группой.

Было одно обстоятельство, которое, как мне кажется, отрицательно сказывалось на исполнении следователями своих служебных обязанностей.

В связи с кончиной Союза сворачивала свою деятельность союзная прокуратура. Остро встал вопрос о трудоустройстве ее сотрудников. Повисла в воздухе и судьба моего следователя. Он был весьма расстроен ситуацией, ведь до пенсии ему оставалось всего два года, и, когда ему поручили вести дело бывшего председателя КГБ СССР, он расценил это как хороший шанс. Очень боялся осложнений с адвокатом и, разумеется, с подследственным, так как отвод от работы со мной мог отразиться на прохождении им дальнейшей службы.

Как-то он пришел на допрос весь сияющий, со словами «Владимир Александрович, можете меня поздравить. Я зачислен на работу в Российскую прокуратуру». Я, конечно поздравил его, пожелал успехов, а конкретно — объективности по делу, не упустил также возможности немного съязвить, спросив у него, нет ли в этом событии моей заслуги.

После снятия с нас обвинения в измене Родине у следователя чувствовалась, как мне показалось, какая-то растерянность, неловкость, ведь именно на этом фокусировалось многое. Что касается заговора с целью захвата власти, к которой мы не стремились, то здесь следствие так и не смогло включить в обвинение конкретную аргументацию.

У меня сложилось впечатление, что в ноябре — декабре 1991 года следствие вдруг здорово заспешило. Торопливость чувствовалась во всем. Подгоняли с показаниями по предъявленному обвинению, в отличие от недавнего довольствовались краткими показаниями, работали почти каждый день.