Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна либыла рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. Содной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всемсуществом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместесо всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но вовсяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальшепроходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в своибессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое,за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которыхвыразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал этислучайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывална этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше ондумал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движениянаполеоновской армии, всей или частей ее — к Петербургу, на него, в обход его,придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станетбороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его.Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов,но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, тогобезумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первыходиннадцати дней его выступления из Москвы, — метания, которое сделаловозможным то, о чем все-таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенноеистребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия отпартизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы— все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбираетсябежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, ноне для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надоприписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего-нибудь, группироватьвсе известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этомслучае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов,тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевныесилы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычнымисполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m-meStael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, перепискас Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было егодушевное, единственное желание.

В ночь 11-го октября он лежал, облокотившись на руку, идумал об этом.

В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя,Коновницына и Болховитинова.

— Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? — окликнул ихфельдмаршал.

Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержаниеизвестий.

— Кто привез? — спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя,когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.

— Не может быть сомнения, ваша светлость.

— Позови, позови его сюда!

Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившисьбольшим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобылучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, чтозанимало его.

— Скажи, скажи, дружок, — сказал он Болховитинову своимтихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. — Подойди,подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел?Воистину так? А?

Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему былоприказано.

— Говори, говори скорее, не томи душу, — перебил егоКутузов.

Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания.Толь начал было говорить что-то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказатьчто-то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя,повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.

— Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… — дрожащимголосом сказал он, сложив руки. — Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! — Ион заплакал.

Со времени этого известия и до конца кампании всядеятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью,просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров истолкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузовмедлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление закоторую представляется ему весьма возможным.

Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь егоотступления, бежит назад, в противную сторону.

Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его наТарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если быНаполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.

Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в этиполуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историкизабывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она всамой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия,нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, астоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбиралапродовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться вКалужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем жесвойством огня сжигать то, что зажигают?

Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинскогосражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условияразложения.

Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями самине зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться личнокак можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, онивсе сознавали.

Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда,притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнеемнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надотолько уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не могсказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.

Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыдсознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил быэтот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое уфранцузов le Hourra de l`Empereur [императорское ура].