— Ха, ха, ха! — смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам ссобою: — Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держатменя. Кого меня? Меня! Меня — мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!..— смеялся он с выступившими на глаза слезами.

Какой-то человек встал и подошел посмотреть, о чем одинсмеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошелподальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.

Прежде громко шумевший треском костров и говором людей,огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели.Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде внерасположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полейвиднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянулв небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, ивсе это я! — думал Пьер. — И все это они поймали и посадили в балаган,загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своимтоварищам.

В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентерс письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы,тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужскойдороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное сЛористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.

Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова,ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминскомпоказались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта,отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицерыопять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием олегкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложенияДорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, чтодолжно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который долженбыл атаковать Брусье.

По странной случайности это назначение — самое трудное исамое важное, как оказалось впоследствии, — получил Дохтуров; тот самыйскромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планысражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которогосчитали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров,которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и дотринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положениетрудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки,спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет вариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячамизащищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал онна Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада поСмоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убитБагратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся силафранцузской артиллерии направлена туда, — посылается никто другой, а именнонерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить своюошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едеттуда, и Бородино — лучшая слава русского войска. И много героев описано нам встихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.

Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в МалыйЯрославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место,с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев игероев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или оченьмало, или сомнительно. Это-то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказываетего достоинства.

Естественно, что для человека, не понимающего хода машины,при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка,которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, незнающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающаяделу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, естьодна из существеннейших частей машины.

10-го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошелполовину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясьв точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожномдвижении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение,вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить вФоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в этовремя были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.

Вечером 11-го октября Сеславин приехал в Аристово кначальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, чтовойска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, чтоНаполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот жевечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он виделвступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, чтоони видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этихизвестий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь былався армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению — по старойКалужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не яснобыло теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковатьФоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французскаяармия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том,что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение вштаб.

Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который,кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. Вдвенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание,поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.

Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертыйдень. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст погрязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезшиу избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросивлошадь, он вошел в темные сени.

— Дежурного генерала скорее! Очень важное! — проговорил онкому-то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.

— С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, —заступнически прошептал денщицкий голос. — Уж вы капитана разбудите сначала.