Между тем, под видом поборничества за утесненную веру, злонамеренные люди распускали слух, что русские намерены обратить их в еретичество, и призывали народ постоять за веру, за Божьи храмы, за оскорбленное и униженное святое духовенство. Волнение росло, и уже вооруженные толпы стали стекаться в селение Химши.

Вельяминов, при первом же известии о столь неблагоприятном обороте дела, просил Феофилакта немедленно вернуться в Тифлис. Но Феофилакт медлил и дождался того, что сам народ потребовал его немедленного удаления. Управляющий в то время Имеретией генерал-майор Курнатовский,– некогда человек замечательной энергии и храбрости (он был преемник Лихачева по командованию славным шестнадцатым егерским полком на Кавказской линии), а тогда уже изможденный болезнями, ранами и старостью,– сам отправился на Квирильский пост, но вместо того, чтобы действовать энергично и требовать от населения спокойствия, он вступил с мятежниками в переговоры.

“Мы не разойдемся,– ответили ему коноводы движения,– пока Феофилакт не выедет из Имеретии. Покуда он здесь – ни почты в Грузию, ни дорог для купцов не будет”...

И Феофилакт должен был уступить необходимости и выехать из Кутаиса. Возбуждение против него народа было так велико, что один из толпы, собравшейся при его отъезде, покушался даже на жизнь его и был схвачен с оружием в руках у самых колес его экипажа. Курнатовский, между тем, так растерялся в этих сложных обстоятельствах, что даже выдал мятежникам уже составленные описи церковного имущества, оставленные у него на хранение уехавшим экзархом.

“Я всячески буду стараться,– писал Курнатовский в то же время генералу Вельяминову,– избегать дела с мятежниками, которые, по-видимому, только того и ждут, чтобы мы начали управляться оружием. Первый выстрел будет сигналом, и пламя мятежа обнимет весь здешний край”.

Слабость эта естественно повела только к дальнейшему развитию беспорядков. Дух мятежа был всеобщий; в Гурии и Мингрелии готовились действовать заодно с имеретинцами и под рукою тайно сносились с Абхазией и даже с Турцией. Некоторые владетельные князья еще показывали преданность России, но эта преданность, при их всегдашней полуазиатской двуличности, была более чем сомнительна, а сила их против общего народного движения – ничтожна.

Ермолов, со своей стороны, принимал все меры, чтобы избежать необходимости действовать оружием, и войска, под начальством генерала Сысоева, были только придвинуты к границам Имеретии, а народу объявлена прокламация, призывавшая его к порядку. Создалось странное и беспокойное положение. Открытого вооруженного восстания не было, но русские войска должны были стоять с ружьем у ноги. Злонамеренные люди воспользовались и этим и распустили слух, что солдаты собираются по ночам, чтобы при первом удобном случае вырезать жителей.

Оставлять дела в таком положении было невозможно. Ермолов писал из Дагестана к экзарху, что раз начатое церковное преобразование должно быть доведено до конца, несмотря ни на какие препятствия, иначе народ признает уступку за слабость и даже за боязнь со стороны правительства, что в будущем обещало бы только вечные смуты. А потому он указывал ему на необходимость взять и выслать в Россию двух старейших имеретинских митрополитов, стоявших, как было известно, во главе движения и не оказывавших самому ему, как первосвященнику, должного уважения.

“Оскорбленное самолюбие горделивого монаха,– говорит Ермолов,– одобряло сие распоряжение”. Но арест митрополитов являлся делом нелегким и требовал большой осторожности, чтобы не вызвать окончательно мятежного взрыва в народе. Генерал Курнатовский – “слабое управление которого, по выражению Ермолова, было хуже нашествия татар”– для этой роли было неудобен. “Храбрый офицер этот,– писал про него главнокомандующий императору Александру,– достоин уважения, но старость, притупя способности, сделала его слабым к командованию”. Курнатовский был сменен, а на его место правителем Имеретии назначен командир сорок четвертого егерского полка полковник Пузыревский – некогда, в Отечественной войне, адъютант знаменитого князя Витгенштейна.

Ермолов вполне полагался на известную энергию и благоразумие Пузыревского, однако же, в предвидении новых беспорядков, он отложил свою поездку в Петербург и поспешил вернуться из Дагестана в Тифлис.

Пузыревский прибыл в Кутаис в начале 1820 года. Осмотревшись в крае, он увидел, что замыслы мятежников приняли размеры неизмеримо шире, чем можно было бы судить по внешности. Митрополиты открыто благословляли народ на подвиг освобождения отечества, в церквах освящалось оружие, и священники раздавали его своим прихожанам. Имеретинцы даже выбирали себе уже и царя: одни требовали князя Зураба Церетели, другие – сына его, Григория, третьи указывали на князя Ивана Абашидзе – сына царевны Дареджаны, дочери Соломона Великого. Но большинство отвергало всех этих трех претендентов и требовало царя по прямой линии от древней крови Багратидов.

Медлить долее с арестованием главных заговорщиков Пузыревский считал невозможным. Предположено было выбрать темную ночь и, направив несколько малых летучих отрядов, разом захватить в свои руки всех коноводов восстания. Намерение хранилось в величайшем секрете. Солдаты не должны были знать, куда и зачем их ведут, да и каждому из начальников этих летучих партий должно было быть известно только то, что ему поручено.

Всех арестованных Пузыревский предполагал привезти в редут, построенный вне Кутаиса еще покойным Симановичем, а отсюда отправить их под сильным конвоем в Тифлис, в случае же крайности перебить и трупы бросить в реку. “Чтобы пленные были смирнее, не могли бежать и не были узнаны во время провоза жителями, я прикажу – проектировал, между прочим, Пузыревский в письме Вельяминову,– надеть на них холщовые мешки с отверстием против рта и перевяжу сверх мешков по шее и по поясу”. Предоставляя Пузыревскому полную свободу действий, Вельяминов отверг, однако же, последнюю меру, как слишком суровую и совершенно напрасную. “Вообще,– писал он ему,– надо более всего страшиться смерти митрополитов, убийство которых может не только возмутить имеретинцев, но произведет дурное впечатление и на наших солдат, привыкших относиться к духовенству благоговейно”. Но если бы крайность заставила прибегнуть к этому средству, то Пузыревскому приказано было отнюдь не оставлять тела убитых в Имеретии, а тем более не кидать их в реку, так как тела могут всплыть и дать только пищу суеверию народа; напротив, их велено было вывезти даже из Грузии и предать земле не ближе Койшаура.

Меры, принятые Пузыревским, увенчались полным успехом. Четвертого марта 1820 года, вечером, одновременно схвачены были оба митрополита, гелатский и кутаисский, царевна Дареджана и несколько более влиятельных имеретинских князей, которые под сильным конвоем тотчас и были благополучно высланы в Россию. Только один из этих митрополитов, Досифей Кутатели, заболел в дороге простудной горячкой и умер на пути между Сурамом и Гори. Долго не знали, как поступить с его телом, и скрывали смерть его даже от конвойных солдат; наконец из Тифлиса пришло разрешение похоронить его в ближайшей церкви, но без всякой пышности и церемонии; тело покойного митрополита провезли еще несколько дней и предали земле в старинном монастыре Ананура. Аресты не произвели, по внешности, на народ особенного впечатления, и в столице Имеретии все было спокойно. Но Пузыревский не верил этой наружной тишине. “Кругом все тихо,– писал он Вельяминову восьмого марта,– но спокойствие это, быть может, предвещает бурю, и я для утишения ее готовлю меры”.