Но и в этом совином гнезде Мустафа не чувствовал себя спокойным и безопасным. Суровый и надменный, он видел на своем долгом веку столько политических царских династий, что поневоле стал осторожен и подозрителен. Русских он боялся и никогда не доверял им. Правда, после первого свидания с Ермоловым он мог, по-видимому, рассчитывать на долгое и спокойное управление своим богатым и благоустроенным ханством, но фатум тяготел на нем, как на всем азиатском складе жизни тех стран, столкнувшихся с европейской культурой,– и сам же он первый и подготовил свое падение.

Когда политика Ермолова встала перед ним во всей ее определенности, Мустафа понял ясно, что самостоятельность его ханства продержится не долго. Он стал искать сближения с Персией, вмешивался в дела Дагестана, где у него были большие родственные связи, и этим, конечно, только ускорил роковую развязку.

И вот, в то время, когда Ермолов строил Грозную, а генерал Пестель готовился вступить в Каракайтаг и стоял в Кубе, Мустафа вдруг начал также готовиться к военным действиям, собирал войска и приглашал к себе на помощь лезгин. Пристав донес Вельяминову, что хан намеревается бежать и что между ним и Аббас-Мирзою идет по этому поводу деятельная переписка; из Персии, по словам того же донесения, приезжал к хану какой-то чиновник с предложением ста пятидесяти тысяч туманов тому, кто поднимет на русских дагестанские народы; во дворце Мустафы происходило совещание, после которого восемнадцать человек ширванских беков под видом купцов поехали к Сурхаю, а Сурхай, в свою очередь, немедленно послал какие-то сообщения Шейх-Али-хану; наконец, восемьдесят человек горцев, с сыном акушинского кадия, также под видом купцов, гостили у хана две недели, и персидский посол лично объявлял им волю шаха и ожидавшие их награды.

Медлить было опасно, и Вельяминов быстро двинул в Ширванское ханство войска, приказав казакам занять все переправы через Куру, чтобы воспрепятствовать побегу хана в Персию. Но вместе с тем, желая по возможности смягчить резкость принятых мер, он сделал вид, что войска посылаются не против хана, а для его защиты. В свою очередь и Ермолов написал Мустафе угрожающее письмо, в котором под видом дружеских упреков с резкой иронией давал ему почувствовать, что каждый шаг его известен и что за ним следят.

“Вы не уведомили меня,– писал ему Ермолов,– что в ханстве вашем жители вооружаются по вашему приказанию и что вы приглашаете к себе лезгин, о чем вы должны бы были дать мне знать как главнокомандующему и как приятелю, ибо я обязан ответствовать перёд великим государем нашим, если не защищу верных его подданных; а к вам, и как к приятелю, сверх того, я должен прийти на помощь. Скажите мне, кто смеет быть вашим противником, когда российский император удостаивает вас своего высокого благоволения?

Не желая в ожидании ответа вашего потерять время быть вам полезным, я теперь же дал приказание войскам идти к вам на помощь. Так приятельски и всегда поступать я буду, и если нужно, то не почту в труд и сам приехать, дабы показать, каков я приятелем и каков буду против врагов наших”.

Нужно, впрочем, сказать, что Мустафа на этот раз имел действительные основания тревожиться. По донесению Мадатова, посланного расследовать дело в Ширвань, Мустафа стал собирать войска в то время, когда Пестель стоял в Кубе, предполагая, что русский отряд направится против его владений, и поводом к этому послужили бестактные действия самого же Пестеля.

Дело в том, что еще во время Дербентского похода, в 1797 году, главнокомандующий граф Зубов возвел в достоинство ширванского хана на место Мустафы бежавшего тогда в Карабаг двоюродного брата его Касима. Но только что русские войска вышли из Дагестана, Мустафа возвратился в Ширвань, снова завладел правлением и с тех пор в течение многих лет оставался совершенно независимым. Но шли годы: Грузия была занята русскими войсками, пало Ганжинское ханство, исчезла самостоятельность Карабага, и удерживать более независимость Ширвани казалось невозможным. Мустафа добровольно принял русское подданство и был утвержден в достоинстве хана.

А между тем, изгнанный им из Ширвани Касим-хан в течение пятнадцати лет скитался в горах Дагестана в суровой бедности. И вот теперь Пестель, придя в Кубу, вызвал его к себе, обласкал и имел с ним какие-то тайные переговоры, поселяя в нем надежду снова сделаться владетелем Ширванского ханства. Слух об этом дошел до Мустафы и, конечно, не мог не встревожить его. В разговоре с приставом он даже прямо сказал: “Зачем генерал имеет сношения с Касимом? Не хочет ли доставить ему ханство, а меня сослать?” И на все убеждения пристава, что слухи эти не имеют основания, он твердил одно: “Увидим, кто тогда выиграет”. Вот это-то обстоятельство и было причиной его воинственных приготовлений.

Ермолов старался успокоить подозрительность хана, но вместе с тем и напоминал ему о долге верноподданного. “Ваша воля,– писал он ему,– верить или нет искренности моего совета, но если вы будете упорствовать в преступных намерениях, то, сколько ни прискорбно мне как доброму вашему приятелю, я скоро вразумлю вас, что я не забыл моих обязанностей к великому моему государю”.

А тут, как нарочно, пало Шекинское ханство, и Мустафа уже стал в явно враждебные отношения к русским. “Я давно знал, что так будет!” – повторял он угрюмо, когда до него дошла ермоловская прокламация к шекинским жителям.

“Неужели русские полагают, что Дагестан им покорится и что они могут владеть им?” – часто говорил он в это время в раздумьи. Ни шах-Аббас, ни другие славные завоеватели там ничего не сделали. Право, русские не знают дагестанских народов, и скорее они обессилят и истребят сами себя, нежели покорят дагестанские горы и ущелья”. Озираясь то на пять пушек, стоявших на дворе его дома, то на высоты Фит-Дага, на окружающие их скалы и утесы, он с удовольствием выражал непреложную уверенность, что резиденция его неприступна, и тысячу раз повторял, что во всей Ширвани нет места лучше и приятнее для него, как Фит-Даг.

Бегство Сурхая Казикумыкского через его владения и с помощью его же нуреков, между тем, окончательно испортило отношения Мустафы к России. К этому прибавилось то, что Ермолов, как раз в это же время, захватил в свои руки одного из самых близких к хану людей, который и выдал все его связи с дагестанцами. Мустафа решился было на подкуп, но значительные денежные суммы, отправленные им к разным лицам в Тифлис и к приставу Макаеву, были представлены Ермолову и обращены в казну. Мустафа узнал об этом и, ожидая наказания, начал готовиться к побегу в Персию. Все ценное имущество его, заключавшееся в ста сорока тысячах звонких червонцев, постепенно перевозились за Куру; туда же отправились многие семейства беков; сам Мустафа стоял еще на укрепленных высотах Фит-Дага, но при нем оставалось уже только небольшое число туземной конницы и по ста человек сурхаевских нукеров; жены его были совершенно готовы к отъезду; лошади и катеры были собраны и по ночам стояли оседланными. Ходил слух, что Мустафа, выпроводив из стана всех женщин, нападет на русские войска, стоявшие в ханстве, и уже по истреблении их уйдет в Персию. А на Муганской степи, по ту сторону Куры, стояло восемьсот шахсеванских наездников, и с ними сам Ата-хан, готовый принять Мустафу под свою защиту.