На этом основании Ермолов отверг все жалобы и просьбы агаларов и, отправляясь строить Грозную, приказал приставам блюсти за точным исполнением новых постановлений.

Ермолов, конечно, был прав, но не совсем ошибались и грузинские князья, отговаривавшие его вводить положение.

Персия, официально давно уже отказавшаяся от своих домогательств на завоеванные Россией земли, и в том числе на Грузию и татарские дистанции, не переставала втайне поддерживать сношения и не упускала случаев приобретать себе союзников среди населения татарских дистанций; она волновала народ и не давала, что называется, осесть брожению.

Неудовольствие агаларов было ей на руку. И вот между татарами распущен был слух, что новое положение есть только начало к окончательному порабощению их русскими, что с них будут брать рекрут и увеличат подати. Татары заволновались и сами стали просить о возвращении агаларам прежней власти и значения. Приближалось, между тем, время, в которое жители дистанций удаляются на кочевья в горы, к самым границам Персии, и были слухи, что шамшадильский султан намеревается бежать и увлечь с собою народ своей дистанции. Ермолов двинул к ним войска и в то же время издал прокламацию, приглашавшую жителей оставаться спокойными и не верить слухам. “Государь не имеет нужды делать вас солдатами,– гласила прокламация,– взгляните только на войска, занимающие обширные области Грузии, Дагестана и других земель, и вы увидите русских солдат и не увидите между ними иноплеменников. Без вас много войск у могущественного императора нашего. Если нужно, то столько придет их, что вы и счесть их не без труда можете”.

“Кто говорит, что будут увеличены подати,– писалось в другой прокламации,– не верьте, ибо великий государь желает счастья и богатства своего народа, а не его разорения”.

Волнения на время утихли. Но с весны следующего 1819 года они возобновились с новой силой. Тогда Ермолов предписал арестовать двух главнейших коноводов смут: шамшадильского Насиб-султана и Мустафу-агу казахского. Седьмого мая 1819 года князь Мадатов вызвал их в Елизаветполь и оттуда отправил в Тифлис.

Это послужило сигналом к тому брожению, которое известно под не совсем точным именем “бунт татарских дистанций”. Главный пристав подполковник Вадарский доносил, что арестование султана Насиб-бека произвело на жителей шамшадильской дистанции тяжелое впечатление. Действительно, в провинции царили смятение и плач. Жители бросили полевые работы и намеревались силой освободить султана на пути из Елизаветполя в Тифлис. Сам Насиб-бек предвидел эту катастрофу и прислал нарочного татарина отговорить народ от покушения, которое ничего не могло доставить, кроме несчастья еще большего и ему и народу. Тогда все население, с женщинами впереди, толпами повалило к приставу, прося его ходатайства об освобождении султана. Вадарский дал им слово. Такое же волнение, как доносил подполковник Лапинский, казахский пристав, происходило и в его дистанции по случаю ареста Мустафы-аги.

Волнения эти искусно поддерживались царевичем Александром, жившим в Персии и даже приглашавшим татар бежать к нему во время летних кочевок. Ермолов приказал отправиться в татарские дистанции командиру седьмого карабинерского полка полковнику Ладынскому, отлично знавшему и язык и нравы татар, и постараться успокоить народ.

Ладынский прибыл второго июня в селение Амирлы и встречен был волнующимися толпами. Едва он объявил, что султан Насиб-бек ссылается в Россию, как жители предались выражениям отчаяния. Они говорили, что “всем, что имеют, они обязаны только султану, и если не будет он возвращен, то они бросят все и уйдут куда глаза глядят со своими семьями, а если семей нельзя будет взять, то вырежут их на месте, хлеб истребят, сады и дома сожгут и даже лучше лишат себя жизни, чем останутся на этих местах без султана”.

Вадарскому, обещавшему освобождение его, угрожали теперь смертью. “Ты должен умереть вместе с нами,– говорили они,– и мы тебя не выпустим”. Громче всех кричали женщины, требуя, чтобы их мужья и братья не жалели ни своей, ни их жизни для освобождения султана.

Ладынский, офицер известной храбрости и энергии, сподвижник Карягина, участник славного Аскарайского дела, пораженный искренним отчаянием толпы и не зная что делать, присоединился к обещанию просить начальство о возвращении султана.

“В Шамшадилях возмущение общее,– писал он Ермолову,– и если не отложится отправление Насиб-бека в Россию, то потеря Шамшадиля неизбежна; такой жертвы для одного человека делать не должно”. Ладынский прибавлял, что, по вестям из Эривани, царевичу Александру даны сарбазы и пушки и что он двинулся уже к Даралагезу, граничащему с Шамшадилем.

Но ни Ермолов, ни Вельяминов и не думали об уступках. “Объявите народу,– писал Вельяминов Ладынскому,– что султан ссылается в Россию только на время, с тем, что впоследствии он может быть возвращен в свой дом. Но малейшее движение народа – и шамшадильцы никогда не увидят его возвращения. Скажите, что безрассудные их угрозы порезать своих детей и уйти за границу не только не принесли султану пользы, но, напротив, ускорили его отправление, ибо правительство, презирая ничтожность их угроз, нынешний же день выслало его в Россию. Буйство же народа, если он спокойно не разойдется к своим занятиям, усмирят штыки и пушки”.

Ладынский обнародовал это письмо и, считая свою задачу оконченной, хотел уехать из Амирлы, но его не пустили армяне, опасаясь, чтобы в его отсутствие татары не поднялись и не вырезали их семей.

В таком положении были дела, когда на шамшадильские кочевья прибыл пятнадцатого июня отряд подполковника Тихоцкого. На походе, по словам его, отряд был также встречен толпами народа и рыдающими женщинами, которые с восточной страстностью и экзальтацией выражали ему свою горесть. И толпа опять требовала возвращения султана. Матери в бешенстве бросали детей к ногам Тихоцкого. Они думали, что прибывший отряд в конце концов истребит их всех, кричали, что настал последний день их, и требовали или султана или смерти!

Тихоцкий видел смутное положение народа, полное расстройство его хозяйства, и так как все меры к успокоению оказывались тщетными, то и он последовал примеру Вадарского и обещал народу просить возвращения султана. В тот же день он написал об этом Вельяминову, выставляя на вид полную невозможность удержать народ иначе в подданстве России. То же самое писал в Тифлис и капитан Эксгольм, состоявший при отряде в качестве офицера генерального штаба, прибывший сюда произвести съемку этой малоизвестной страны.

“Все горы и кочевки,– говорит он в своем письме,– покрыты толпами блуждающего народа и бешенствующими женщинами, вопли которых наполняют окрестности. Увидев кого-нибудь из нас, едущих по дороге, они с яростью бросаются под лошадей, ища смерти; матери отрывают от грудей своих младенцев – и кидают их к нам под ноги. Одним словом, горесть, отчаяние и исступление овладели всеми. Чувство сие наполняет жителей не одной только деревни либо округа, но тридцать тысяч народа”. Эксгольм не решался даже приступить к работам.

“Народ,– писал он,– не понимающий настоящей цели съемки, не видавши никогда дел подобного рода и инструментов, может почесть это относящимся к вящему вреду его и к стеснению вольности его кочевок. Расстроенные умы могут воспринять ложное понятие и раздражиться еще более. Приведение в известность местоположения слабо только заменило бы могущее произойти от моей неосторожности зло, которое, будучи столь же неприятно для начальства, погрузило бы в бездну гибели и народ шамшадильский”.