Между тем следствие выяснило, что хан ни в чем виноват не был. Напротив, на самого Джафара падало уже подозрение, что он подстроил всю эту историю сам и сам себя легко ранил в руку, чтобы иметь возможность выступить обвинителем против хана и занять его место. Все обстоятельства сложились так, что Джафар, при тех подозрениях, которые на нем тяготели, уже не мог оставаться в крае и вместе со своей семьей был выслан в Симбирск. Семейство Мехти было отправлено в Персию. Карабаг остался без хана и без наследника – и был обращен в простую русскую провинцию.

В том же году, осенью, возвращаясь из Кабарды, Ермолов посетил Карабаг, и в его присутствии в Шуше открыт был диван (провинциальный суд), введено русское управление, и народ принял присягу на верность русскому императору. Жители города поднесли тогда Ермолову, в память присоединения области, булатную саблю с соответствующей надписью.

Присоединение ханств стало совершившимся фактом.

Правда, оставалось еще одно самостоятельное ханство, Талышинское, управляющееся полковником Мир-Хассан-ханом, утвержденным в этом звании только с четырнадцатого июля 1821 года, но оно, издавна разоряемое персиянами и находившееся в кровной вражде с ними, было не только неопасно для России, но еще освобождало ее от охраны самой отдаленнейшей части русской границы. Было время, когда и Мир-Хассан-хан, напуганный участью соседних владельцев, собирался покинуть все и также бежать под покровительство Персии. Но Ермолов поспешил его успокоить. Он известил его, что бежавшие ханы лишились своих владений вследствие измены, но что русское правительство никогда не имело притязаний на уничтожение ханской власти.

“Посмотрите на высокостепенного Аслан-хана,– писал ему Ермолов,– ему государь великодушный дал и ханство Кюринское и ханство Казикумыкское. Так вознаграждет он служащих ему с верностью!

Но впрочем,– прибавляет Ермолов,– если вы точно намерены удалиться, то место ваше тотчас же займет один из старших братьев ваших, который захочет быть усердным подданным великого государя. Так предписано уже от меня военному в Талышах начальнику, и от братьев ваших сего скрывать я не имею причины”. Мир-Хассан-хан остался. Это, впрочем, не помешало ему изменить при первом слухе о готовившейся войне с персиянами.

Ханства более не существовали. Этим мирным присоединением их, обошедшимся без всяких тревог и волнений, Россия обязана была в весьма значительной степени князю Мадатову. Назначенный в 1817 году военноокружным начальником в ханствах, он, сам уроженец Карабага, с его воинственным характером, с его глубоким знанием татарских нравов и языков, был незаменимым на его посту человеком. Его благоразумная осторожность, соединенная со справедливостью и открытым, благородным характером, снискали ему всеобщую любовь жителей. В его деятельности народ познакомился именно с мирным управлением русских и научился видеть недостатки управления ханского, а под его предводительством вскоре побратался с русскими войсками кровью и на полях битвы.

В свободное от походов время Мадатов отдавал все свои мысли на устройство закавказских провинций, особенно в это неопределенное время перехода их от ханской власти под русское управление, и он успел утвердить в них такое спокойствие и безопасность, что сам Ермолов ездил там, и даже по ночам, в сопровождении лишь конвоя из туземных беков. При Мадатове появилась пословица, что “в Карабаге женщина может ходить безопасно с блюдом золота на голове”.

Таким образом мысль Ермолова, направленная на закрепление ханств за русской властью, нашла в Мадатове замечательнейшего и энергичнейшего исполнителя, которого не должна забыть история.

Почти одновременно с назначением Ермолова на Кавказ экзархом Грузии сделался известный преосвященный Феофилакт, земляк Ломоносова, одна из тех редких, выдающихся личностей, которые всем своим гордым, упорным характером и направлением умственного развития как бы предназначаются на реформаторскую деятельность, страстно отдаются ей и становятся или жертвой своей идеи, или добиваются торжества ее.

Феофилакт застал церковное устройство в Грузии в самом шатком и неопределенном положении. Был учрежден экзархат, открыта синодальная контора, но они существовали только на бумаге, а на деле продолжали господствовать старинные грузинские беспорядки и полный произвол духовенства, соединенный с бесконтрольностью в доходах и расходах церковного имущества. Феофилакт со всей своей обычной страстностью принялся ломать и переделывать это неурядливое, но сложившееся веками церковное устройство Грузии. По его представлению святейший синод в Петербурге издал распоряжение о сокращении в Грузинском экзархате церквей, и вместо девяти епархий, существовавших в Имеретии, Мингрелии и Гурии, определил быть только трем – по одной на каждую область. А чтобы привести эту меру в исполнение, необходимо было прежде определить и привести в известность количество церковного дохода и сделать перепись церковному имуществу.

Местное духовенство встретило это распоряжение ропотом. Не могли быть, конечно, довольны священники, остававшиеся по сокращению церквей за штатом, но это неудовольствие еще более разжигалось и поддерживалось в них самими митрополитами, стремившимися отстоять свою независимость от петербургского синода. И так как в духовенстве Закавказья были люди знатнейших княжеских фамилий, имевших большие связи и значение в стране, то не трудно было предвидеть, что церковный вопрос скоро перейдет на гражданскую почву, что под видом защиты религии князья встанут на защиту своих, нарушенных экзархом, привилегий бесконтрольности и произвола – и поднимут народ. Так, действительно, и случилось.

В Картли реформы прошли довольно спокойно, но в Имеретии, еще недавно пережившей кровавые дни восстания, где русская власть не успела окрепнуть, сразу начались волнения. Жители не только не допустили сделать описи церковному имуществу, но едва не убили посланных для того комиссаров. Гордый и настойчивый Феофилакт решился сам отправиться в Имеретию, думая, что его личное присутствие там устранит сопротивление, а в Гурию и Мингрелию послал прокурора синодальной конторы. Ермолов, видевший несвоевременность затеянного экзархом церковного переустройства, советовал ему по крайней мере повременить с реформами, предупреждая, что по грубости населения из-за этого вопроса могут возникнуть серьезные беспорядки. Но Феофилакт уже был в Кутаисс, и суровые, крутые распоряжения его не замедлили усилить волнение, быстро охватившее всю Имеретию. Нужно сказать, что распоряжение о закрытии церквей и об описи церковного имущества не имело в виду княжеских и дворянских поместий, ограничиваясь на первый раз лишь такими имениями, которые находились в непосредственном распоряжении властей, но Феофилакт дал реформе всеобщее применение и принялся проводить ее повсюду, затрагивая самые близкие интересы лиц частных и даже права их собственности. Естественно, что дело не могло обойтись без открытого неудовольствия и ропота.

Имеретины жаловались. Они писали, что они “долго были в руках неправедных агарян и много перенесли страданий, но что и агаряне до дел духовных у них не касались”, что они, “народ, исповедующий веру, удержавшуюся у них от самого распятия Христа, не могут быть презрительнее ослабленных иудеев, которые благоденствуют под русским правлением”, и что “их скорбь не имеет предела при виде, как закрывают святые их церкви, как отторгают от них благочестивых священников, приносивших бескровные жертвы за спасение душ их, как отбирают кресты и образа, украшенные их скупным достоянием, и как отчуждают, наконец, церковные имущества, приобретавшиеся веками и кровью и жалованные им прежними царями в награду прежних заслуг их”.