Н. Я. МАНДЕЛЬШТАМ. Вторая книга. Стр. 66

На пленуме писателей в 1936 году.

Меня удивило тогда, что каждый выступавший, начиная говорить о литературе, съезжал на Пастернака. Большинство говорило, что Пастернак величайший поэт эпохи, и когда Борис Леонидович поднялся на эстраду, весь зал поднялся и долго аплодировал, не давая ему говорить. Едучи обратно, Борис Леонидович возмущался безумной тратой денег на банкеты и дорогую кормежку, и все для того, чтобы выяснить вопрос, какое место он занимает, настоящий художник не должен иметь ощущения своего места, и он не понимает выступлений товарищей.

Зинаида ПАСТЕРНАК. Воспоминания. Стр. 285

24 декабря 21.

«Вы читали журнал «Начала»? — «Нет, но видел, что там есть рецензия о вас». «Ах, да», — сказала она равнодушно, но потом столько раз возвращалась к этой рецензии, что стало ясно, какую рану представляет для нее эта глупая заметка Чудовского.

К. И. ЧУКОВСКИЙ. Дневник. 1901–1929. Стр. 184

Мой друг предложил встретиться с Ахматовой. Это имя не значило для меня тогда почти ничего. Во-первых, я вообще удивился, что она еще жива. Поскольку я собирался говорить с ней, я заблаговременно прочел два или три ее стихотворения, но это мало что дало. Когда мы садились на поезд, я вообще воспринимал все это как загородную прогулку. Ахматова жила на даче за городом.

Иосиф БРОДСКИЙ. Большая книга интервью. Стр. 174

Ему встретилась женщина: умная, трезвая, циничная, более старых он не знал — вся русская интеллигенция этого поколения была или выбита, или вывезена водным путем. К Пастернаку было не пробиться — тот был занят творчеством и не склонен был окружать себя свитой, делающей поэта. Да и Бродский, предчувствуя главенство, совсем не стремился — не думал о никаких окололитературных кругах. Ахматова поманила сама — и перед его глазами встали леса Германта. Оказывается, герцогини так долго живут.

Если бы Ахматова догадалась умереть в 1922 или в 1958 году, подумал бы о ней Бродский хоть раз, как он думал о вечно живом Пастернаке?

Как-то раз я сказал ей «поэтесса» — она на меня рассердилась и сказала: «Никогда не называйте меня и женщин, которые хорошие писательницы, поэтессами. Мы все только поэты. А поэтесса — это…» — она покачала головой и ничего больше не добавила.

В. М. ВАСИЛЕНКО в записи Дувакина. Стр. 314

Поэт, бильярд, «большие слова».

Она была у Пастернака и пришла оттуда возмущенная, ну знаете, на грани неприличных слов просто, что это — черт знает что! «Он меня пригласил к себе, а там оказался… Вертинский!» «И Вертинский мне не давал… он оседлал меня. Он все время говорил: «Я и Вы, Вы и я — вот я пою Ваши стихи, вот мои стихи, вот Ваши стихи и т. д. Я была возмущена ужасно. Я подошла к Борису и говорю потом: «Как же Вы могли позвать меня и Вертинского? Что, Вы не понимаете, что этого вообще нельзя делать»?

М. Д. ВОЛЬПИН в записи Дувакина. Стр. 261

Я никогда не слышал от нее сравнения Мандельштама с нею самой. Она всегда тонко чувствовала место этого человека в поэзии. Она была очень смиренна. Она говорила: «По сравнению с ним и Цветаевой я всего лишь мелкая корова. Я корова», — вот так она говорила.

Иосиф БРОДСКИЙ. Большая книга интервью. Стр. 18

Она всегда тонко чувствовала — что и кому надо говорить. Она была опаслива, при Бродском бы она Цветаеву рыночной торговкой не назвала.

Читает о себе в новой Литературной энциклопедии.

«Филигранная работа. Все как будто точно, и годы, и названия, и даже без брани — и все сплошное уничтожение и уничижение. «Вас здесь не стояло». Не было у меня славы, не переводились мои стихи на все языки мира (ну на все языки мира, наверное, все-таки и не переводились, так ведь и два месяца назад она сама говорит, что непереводима — «как Пушкин, извините меня»), ничего».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 432

Книга об Анне Ахматовой называется «Pro et contra». Это плохой знак. Как говорится, прогноз для Анна Андреевны неблагоприятный.

Божьему замыслу чужда амбивалентность. И сказал Бог: Это хорошо. Никаких «Pro et contra». Задача художника — выявить, увидеть, создать свой однозначно прекрасный и реальный мир. Разницы в оценках могут быть у современников, у тех, кто связан еще живыми поколениями — но как только художник окончательно (здесь есть простой, как все в этом мире, критерий: пока не прервется еще биологическая связь с теми, кто видел художника в его земной ипостаси) — и все оценки должны определиться. Над «Тайной вечерей» никто не задается вопросом: хорошо или плохо. Она написана для медитаций на другие темы.

Обед еще не был готов, все сидели где попало, Анна Андреевна в углу на диванчике. Лукницкий сказал: «Я написал роман, который никто не будет читать», Лева не хотел от него отставать и заявил, что он написал рассказ, который никто не будет читать. Даже Пунин вступил в это смешное соревнование и указал на одну из своих статей, которую тоже никто не будет читать. Тогда из угла раздался звучный и мелодичный голос Анны Андреевны: «А меня будут читать».

Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 241

Будут. Как писал злобный критик Тальников на заре ее карьеры: «…томно-порочная — на нее всегда ведь есть спрос».

А «Северные элегии» хороши только тем, что по улице перед ее дверями пронесли слишком много тел ее врагов.

Кое-кто (хотелось бы, чтобы не «когда-то» — к этому есть тенденция, об Ахматовой теперь уже почти нельзя говорить или спорить, разве что — упомянуть с восторгом) мог себе позволить сказать об Ахматовой то, что думал, дать характеристики ее творчества не такие бессмысленно-афористичные, ничего не говорящие, как те, что приводит она сама, для достоверности подчеркивая, что приводит ДОСЛОВНЫЕ характеристики. СЛОВА уж больно незначительные.

Вячеслав Иванов, когда я в первый раз прочла стихи, сказал, что я говорю недосказанное Анненским, возвращаю те драгоценности, которые он унес с собой. Это не дословно. А дословно: «Вы сами не знаете, что делаете».

Анна АХМАТОВА. Т. 6. Стр. 557–558

Вот это ж надо, как сказал, а? Лет пятьдесят назад, кажется? Но такое раз услышишь — и не забыть вовек.

А «драгоценности», «недосказанное» — это уж она по памяти, не дословно, но ведь вроде так надо о ней говорить?

«Вы сами не знаете, что делаете».

Может, кто-то все-таки знает, «что она делает»?

Д. А как Вы ее воспринимаете как поэта?

Б. Я очень ценю ее, конечно, как поэта. Ну, сейчас ее произвели в ранг великих поэтов. Я думаю, что это, конечно, преувеличено. У нее все-таки узкий диапазон для великого поэта, узкий, мелкий. Даже вот та же человеческая-то ее натура — она тоже не натура великого человека. Heт.