на такие вопросы: почему рухнула Российская Империя и почему распался Советский Союз. Большей частью – эмоции.

Интеллектуал особой пробы

«Я злым делам и помыслам грожу…»

Шелли «Гимн Аполлона». Перевод Владимира Рогова.

Всякого незаурядного человека советского времени рисуют инакомыслящим, чуть ли не диссидентом. Рисуют и Рогова, а Володя, сын высокообразованного резидента в Китае и в Англии, был лояльнейшим советским гражданином, не вариантом Генри Адамса. Презрительно отзывался Рогов о пачкающих собственное гнездо. Не было ни малейшего снобизма в нем, знающем и утонченном. Любимым его чтением были «Вымышленные беседы» Лэндора, мне не по зубам. Он переводил Элроя Флеккера, о котором я никогда не слышал. Не заставляя себя дважды просить, Володя читал свои переводы, причем, читал без всякого высокомерия. Напротив, обращался с тобой, как равным: «Помните…» Помню ли я? Понятия не имею!

Володя открыл мне глаза на «Судьбу человека», шолоховский рассказ, о котором в литературных кругах держались невысокого мнения из-за не доведенного до конца финала: прошедший плен и нацистские лагеря должен был оказаться в лагере советском. «Это же в рассказе есть!» – воскликнул Володя и привел по памяти: «Снятся мне мои мертвецы (убитые немцы – Д. У), только они почему-то снаружи, а я внутри (за проволокой – Д. У.)».

Знал я Володю даже в двух ипостасях: актерской и редакторской. Он был студентом моей тетки в Театральном училище и студентом моего отца в Полиграфическом Институте. Кошка между нами пробежала после того, как я, составляя английский раздел в одном из томов Библиотеки Всемирной литературы, урезал на четверть его переводы из Роберта Браунинга. Переводы добротные, но кто-то прежде меня читал машинопись и на полях написал: «Что это?!» – невыносимое стихотечение. С решительностью, которую открыто не осудил академик Алексеев, я взял и полоснул несколько страниц.

Меня, конечно, грызли кошки, но в справочнике я прочел: «Браунинг чересчур растекается» (A Browning Primary). А справочник вышел в то время, когда пространные поэтические повествования ещё входили в круг чтения. Стихи продолжали читать и заучивать в силу древней традиции со Средних веков, но рифма, размер, ритм, подсказывающие строку за строкой, вытеснялись свободным стихом, подменялись прозаической поэзией нашего времени, и стихи стали корпоративным занятием.

Помирила нас с Володей моя статья о «Докторе Живаго», которая вызвала всеобщий негодующий вой. Володя в то время уже страдал раком горла и не мог говорить. Прислал мне записку «Я с Вами согласен». После нескольких лет разрыва.

Профессионал

«Ваше лицо и есть удостоверение».

Администратор – Анатолию Ромашину.

Решили мы с Толей пойти в кино. Сам же он и предложил. Предложение меня, признаюсь, удивило. Мало насмотрелся фильмов артист, снявшийся в сотне кинокартин? Правда, Ромашин выразил сомнение, что нам удастся достать билеты: он забыл дома удостоверение. Как пойнтер в нору, углубился Толя в окошко распорядителя, и я ни видеть, ни слышать их разговора не мог. Увидел на лице Ромашина выражение неподдельного удивления, когда, держа в руке две контрамарки, он стал рассказывать, как он хотел администратору объяснить, что ему нечем удостоверить свою принадлежность к театру и кино, однако услышал: «Ваше лицо и есть удостоверение».

Рядом с Народным артистом Ромашиным оказался я однажды не в зрительном зале, а перед объективом кинокамеры. Попросил меня сняться в эпизоде наш общий друг, режиссер Юлий Файт: у него истощился бюджет, и он не мог взять никого из профессионалов. Съемки начались на натуре мне предостаточно знакомой – в директорской ложе ипподрома, где я множество раз оказывался в роли переводчика иностранных гостей. А тут у меня была роль «Начальника главка коннозаводства». Вхожу в образ, уголком глаза наблюдаю за мастером: Ромашин вроде и не играет «директора конного завода». Смотрит себе в беговую программу и поглядывает на призовую дорожку. А где же актерское искусство?! Второй эпизод снимали на выводке, а тут у меня даже реплика была: «Что ж, показывайте ваших кляч!» Снова вхожу в образ, краску положил – держусь вразвалку большим хозяином, как могу, произношу свой текст начальственным тоном. Показали нам пробу. Я пришел в ужас от самого себя: что за уродливый наигрыш! А Ромашин на экране предстал просто директором конзавода.

Голос народа

«Хотя бы стали за актера принимать».

Владимир Высоцкий.

Произнес это грубо-внушительным голосом с хрипотцой плюгавик в потертой кожаной куртке. Слово «плюгавик» пришло само, и я никак не мог сдержать его. Вычеркивал, искал другое слово, не мог найти. В тот момент я и не знал, кто сидит рядом со мной. Пришел я на обсуждении в Союзе писателей Таганского «Гамлета», как водится, с опозданием, уселся у самой двери на пустой стул, возле плюгавика. Вела обсуждение театральный критик Вера Строева, она обратилась ко мне с предложением высказаться. Постановки я не видел и высказаться не мог. Увидел бы на сцене, что вижу на видео сейчас, высказался бы «Ты – актер?!»

Высоцкий, подобно его сверстникам, – типажность вместо лицедейства: последствие серийного обучения системе Станиславского не по Станиславскому. Но неактерство уже не раздражает. Нет умения задуманное сыграть, однако виден смысл в том, что исполнитель роли старается донести до зрителей. Сыграть того, что пытается сыграть, не может, но в его усилиях проскальзывает нечто важное, и сейчас это оказывается важнее его неумения: исчерпанность гамлетовской темы. «Хватит, наслушались! – подразумевает Высоцкий, произнося «Быть или не быть». – Вы мне лучше скажите, как быть?» Неумело, но требовательно исполнитель как бы припоминает навязший на зубах текст и говорит: «Есть в этом смысл или это слова, слова, слова?».

В постановке Юрия Любимова «Гамлет» был представлен созданием Пастернака: имя переводчика пьесы на афише набрано крупнее имени авторского, чтобы подсказать, кого собственно играют. Веру Строеву особенно интересовало, как участники обсуждения оценят «Гамлета с гитарой». Теперь вижу и слышу, как ради режиссерского замысла подменить и усилить Шекспира Пастернаком Высоцкий поёт на слова стихотворения «Гамлет» из «Доктора Живаго». Выразительное стихотворение проигрывает рядом с Шекспиром даже в невыразительном переводе. Высоцкий бренчит на гитаре, но расчетливые стихи – это не задушевные песни Высоцкого.

Владимир Высоцкий явил тип прозревшего рас…дяя, его песни – вопль души нашего простого человека, ошалевшего от сознания, что его, куда ни погляди, об… вают, однако наш человек и сам про себя знает, способен разве что принять одну-другую смертельную дозу. «Хрипатый», как его называли поклонники, пел по-любительски, от последующих поколений потребуется непосильное напряжение, если захотят они услышать