и выяснять, кому и у кого пришлось бы пасти свиней, но в том варианте интервью, которого я в Интернете уже не вижу, было сказано, что я обвинил его в антисоветской деятельности: по существу упрек в том, что написал политический донос на него. (Аналогичный случай: критик В. Я. Курбатов приписал мне оскорбительные слова о Бутовиче, каких я произнести не мог.) Подобные поклепы тогда оказались распространены, прежде всего потому что оставались безнаказанными. Но я запросил его, что именно мной было сказано. На этот раз, в отличие от прочих случаев, ответ я получил, но с уходом от вопроса, вместо ответа – оскорбления. Опять попросил прислать из моей рецензии обвинение в антисоветчине. Снова отговорки, уничижительные, указывающие на мою малость сравнительно с его славой. Наконец, на очередной запрос, получил бранчливый совет самому пойти в издательство, то есть бывший Детгиз, поискать собственную рецензию и найти, что в ней сказано.

Ещё раз скажу и подчеркну, что о нашем конфликте сожалею. Тем более что творца Чебурашки, Старухи Шапокляк и Крокодила Гены действительно взялись обвинять в подрыве потерпевшей крушение советской власти. Правда, другие голоса, когда он скончался, назвали его великим, но понятие о величии разменялось на мелкую монету, опошлилось и обесценилось, великим или великой кого угодно, на выбор, назначают поклонники, как только им удается добраться до микрофона, телевизионного экрана или печатной страницы, а серьезно выносить оценки по классической шкале – рано.

Что же касается вредоносности Крокодила Гены с компанией – эти фигурки пользовались любовью миллионов малых и старых советских людей, таковы культурные кумиры времен упадка и развала, как и всенародная популярность магнитофонных записей с песнями Владимира Высоцкого. Вытеснил ли Чебурашка из нашего сознания Мальчиша-Кибальчиша, ещё предстоит выяснить, и если в самом деле вытеснил, то опять же – почему? Среди символов позднесоветского времени надо не забыть и «Ежика в тумане»: название мультфильма сделалось нашим неофициальным самоназванием – помните? Всё это не причины, а симптомы упадка.

Три товарища

«Шекспировед-лошадник».

Александр Лазарев в интервью.

Мы с ним одновременно начали «службу», я в ИМЛИ, он у Охлопкова, который как актера необычайно ценил Сашу, так его и называл, требуя «ничем Сашу не расстраивать». Актерское дарование, сценические данные и покладистый характер, счастливейшая творческая судьба. Всё ему положенное сыграл, и как сыграл! Как обожала его публика! Саша оказал мне честь, согласившись на вечере в Доме литераторов прочитать отрывок из моей книжки о Томасе Пейне. Сидя в зале, вдруг я почувствовал в публике напряжение электрическое. Да это же зрители увидели Александра Лазарева!

«И я пройти ещё смогу…»

Геннадий Шпаликов.

Генка обладал чувством времени и уловил черты времени – героического. Он себя чувствовал современником Валерия Чкалова. «Хотя тогда я только родился», – так он написал[275], и в том коренился его взгляд на мир. «Я родом из детства» назывался его сценарий. Он чувствовал и старался выразить коллективизм, видел постоянное сочетание величия и ничтожества. В этой двойственности он был искренен. Не хватило у него способностей своё же понимание выразить, за исключением отдельных кадров. Ему удавались выразительные кадры-эскизы, не хватало повествовательной способности развернуть кинокартину. Шпаликов это сознавал. Совершенно случайно оказался я свидетелем, когда Генка дописывал письмо Виктору Некрасову, прямо на почте, рядом с ИМЛИ. Содержание письма узнал я много позднее, в его сборнике. В письме есть обещание выслать Виктору Платоновичу свой роман: «Он – ты увидишь – очень разорван – кусками – какая-то попытка, как сам я считаю (считал бы) хорошим и серьезным, но это – всё равно – не то».[276]

За Шпаликовым – «Я шагаю по Москве». И тундру, и тайгу пройду, так сказать, нам всё по-фигу, так он пел, залихватски, прерываясь и снова запевая, когда мы вместе проводили время, а правило у нас было такое: если пути наши пересекались трижды в один и тот же день, то… Песня останется в классике советского времени, как «Широка страна моя родная» – будет жить, меняя смысл согласно иронии истории. Генка наложил на себя руки, как только убедился в исчерпанности своего таланта.

«Куда нас занесло?»

Анатолий Передреев.

Толя внушил мне понимание происходящего: «Сбились мы. Что делать нам!» Были ночные бдения с ним и с Кожиновым, но откровением оказался разговор с Передреевым в ресторане ЦДЛ. Слово за словом, упомянули «Бесы». По привычке я затараторил: «Мчатся тучи, вьются тучи…» Передреев озверел: «Ты что?!» И в манере Есенина, читающего монолог Хлопуши, загудел: «Мча-атся-ту-у-чи-вью-ю-ются-ту-у-учиии…»

Толя довел себя до своевременного конца способом, который канонизировал Есенин. Ушёл из жизни безвременно? Сказать можно, всё можно сказать, но за сказанное придется и ответить. «Ты хочешь, чтобы я умер?» – Передреев меня спросил. Этого и хотеть было не надо. У него – «Окраина», антологическое стихотворение, которое, я думаю, переживет своё время, как безымянная и бессмертная песня «Гори, гори, моя звезда»:

Околица родная, что случилось?

Окраина, куда нас занесло?

И города из нас не получилось,

И навсегда утрачено село…

Поколение перемен

«Лирика отнюдь не замыкается в сфере внутренней жизни людей, их психологии как таковой. Ее неизменно привлекают душевные состояния, знаменующие сосредоточенность человека на внешней ему реальности. Поэтому лирическая поэзия оказывается художественным освоением состояний не только сознания (что, как настойчиво говорил Г.Н. Поспелов, является в ней первичным, главным, доминирующим), но и бытия».

В. Е. Хализев.

Хализев – одно из преподавательских имен, какие в глазах нашего поколения были овеяны ореолом новизны. Намеренно не величаю Валентина Евгеньевича по имени-отчеству, стараясь передать, как это звучало: «Хализев… Хализев» Однако новизна – понятие относительное, поэтому ради наглядности выстрою возрастную шкалу.

Мы поступили в МГУ в год открытия нового университетского здания на Ленинских горах, являлись туда по торжественным дням, а учились в старом здании на Моховой. Бродили по коридорам, воспетыми студентом начала 1830-х, Михаилом Лермонтовым, а на общеуниверситетские собрания отправлялись в недоскреб на горах, на склоне которых стоял памятник двум студентам лермонтовских времен Александру Герцену и Николаю Огареву. Профессура у нас была соответственно многослойно историческая, были начавшие педагогическую деятельность у истоков современной российской филологии, с конца позапрошлого века, были причастные к новейшим веяниям первых десятилетий века прошлого, были «недобитые» марристы и взявшие над ними верх виноградовцы, были консультанты Сталина по вопросам языкознания, были старо-младограм-матики и осмелевшие