любит сейчас, — иначе бы он так  и с к р е н н е  не был счастлив на фотографиях. В искренность его необходимо, неизбежно нужно было верить, потому что она, эта искренность, была схвачена моментом, проявлена на пленке, зафиксирована; ее можно изучать, всматриваться в нее, восхищаться или негодовать, но отрицать эту искренность нельзя. И ведь боже мой, эту искренность радости, этот их смех, счастье видел кто-то другой (уж не Коля ли? — скорей всего; ах, мужчины, мужчины — подлость вам имя…) и смело фотографировал их. И что же он думал после всего этого о ней, о Ларисе, которую очень хорошо знал и которую всегда уважал, которой гордился: «Молодчина Ромка! Такую красавицу отхватил!», которой при встречах рассказывал о самых интимных моментах своей жизни, — как это бывает порой между мужчиной и женщиной, — так что же он может думать теперь о ней?! Так тяжело чувствовать себя униженной в чужих глазах! Самое глубокое унижение…

Лариса вспоминала день за днем, как вел себя Роман, вернувшись с Черного моря, и не могла вспомнить ни одного неточного слова, ни одного намека, ни одного промаха, ни одного сколько-то подозрительного действия с его стороны. Как всякая женщина, она могла ожидать — и ожидала — всего после столь долгой, относительно долгой, разлуки с мужем, но все ее сомнения, подозрения, глубоко запрятанные внутри, рассеялись с первой же их встречи, с первых поцелуев, с первых взаимных ласк. Она не могла ошибиться: он соскучился по ней, исстрадался, любит ее, обожает ее, он все такой же, он говорит те же знакомые восхитительные, чудесные слова любви… Нет, она не ошибалась, не могла ошибаться… И все-таки ошиблась! Он обвел ее вокруг пальца, как девчонку, как глупую до последней степени, самоуверенную жену. О, он великий артист, он артист первоклассный, высший, не случайный, а артист по природе своей. Вот ужас!

Она не сразу сказала ему про письмо. Нет. Два дня она сдерживалась, стараясь хоть теперь, хоть сейчас заметить в нем что-нибудь, какие-нибудь изменения, какую-нибудь фальшь, неестественность, которые она просмотрела раньше. Но нет, он был, как всегда (как  в с е г д а!), самим собой; и это привело ее в смятение. Не первый год живет она с этим человеком, любила его, родила от него дочь, переговорила с ним буквально обо всем, узнала его душу, характер, привычки, недостатки, но главного его качества так и не открыла — изумительного, блистательного  а к т е р с т в а. Он был актер не в театре, не на сцене, не по вдохновению, он был актер жизни. Как можно быть одновременно искренним и ложным, другом и недругом, любить и быть равнодушным, быть «здесь» и быть «там»? Оказывается, можно. Что в театре, на сцене, в актере может лишь вызываться, существовать условно и существовать гениально, то в жизни возможно в форме безукоризненной естественности и органичности. Какая бы ложь ни была в жизни, она есть ложь жизни, а значит, есть сама жизнь. И порой гениальный актер сцены копирует не просто людей в жизни, а гениальных актеров жизни; впрочем, это аксиома.

Эти мысли о Романе натолкнули Ларису на догадку, что в человеке возможна глухая стена, что-то такое, о чем никто никогда не может узнать (не об этом ли одиночестве говорит всегда Роман?), но о чем можно лишь догадываться, смотря по тому, ч т о  он скажет. Если человек сказал одно, необходимо знание этого человека, затем определенный угол, затем определенная проекция, корректировка, и только потом можно лишь догадываться, о чем же этот человек говорил. В самом деле: вот она прожила столько времени с другим человеком и что же узнала? — что он лжец, изменник, двуличен; и какую же теперь нужно вводить корректировку на все его слова, сказанные за совместную жизнь, чтобы понять их истинный смысл и значение!

Так она терпела два дня, сдерживалась, присматривалась, анализировала, задыхалась от унижения, тоски, боли, а разговор начала самым неожиданным — и нелепым, как сама думала, образом:

— Ну, и как поживает «vale»?

— Какая Валя? — не понял он.

— Вот эта «vale»! — Она швырнула ему в лицо письмо.

Он растерялся всего на секунду, — но теперь-то она уже все замечала! — потом вдруг весело, заразительно рассмеялся, и чем дальше смеялся, тем, казалось, естественней становился его смех; посмеявшись, он начал спокойно, деловито, искренне объяснять ей. И объяснение в самом деле звучало так правдоподобно, так точно, что в другой раз, но уж не в этот, она бы обязательно поверила ему. Оказывается, они с Колей решили подшутить над ней, сочинили это письмо, попросили одну знакомую женщину переписать его своей рукой, а затем Коля отправил письмо из Новороссийска. Получив письмо, он нарочно оставил его в кармане пиджака («В светлом летнем, да? Там ты нашла?»), ну а теперь оно попало к ней в руки, на что они и рассчитывали. Между прочим, он уже потерял надежду, что она прочтет письмо: то ли никак не наткнется на него, то ли просто не смеет прочитать чужое письмо. Но нет, они оказались правы, она нашла и прочитала, а главное — поверила, так что смеху им теперь будет с Колей до самой смерти…

«Что, поверила, — скажет Коля, — будто муженек твой спутался с девчонкой?! Эх, ты! Ха-ха-ха!.. А обо мне не вспомнила, не подумала, что Коля никогда бы не допустил этого? Эх, ты, тяпа-растяпа!..»

Лариса смотрела на Романа во все глаза и не находила ни одного изъяна в его экспромте, даже иногда думала: «А может, и в самом деле все это так? Почему нет?» Но тут же вспомнила фотографии, смеющиеся, счастливые лица, неподдельную искренность их совместной радости и думала: «Боже мой, какая ложь, какая ложь!..»

— Ну да, да, да… — сказала она. — Письмо это вы сочинили с Колей, подшутили надо мной, посмеялись… Ах, какие милые, добрые два братца!.. Ну, а что ты скажешь насчет вот этой, — она показала снимок с отрезанной правой стороной, — фотографии? Может, опять сочинишь, что тут была во-о-от такая толстенная баба?! — Роман смутился, растерялся, но опять-таки всего на долю секунды; но этого теперь уже было достаточно для Ларисы. — Так можешь не растрачивать свой талант, прибереги его для другого случая!

— Ах, это… — начал было Роман.

— Боже мой, да не лги только! — воскликнула Лариса. — Я не хочу слышать больше, как ты лжешь. Знай: я нашла негативы, пленку с этим снимком… ты там вдвоем с женщиной, понимаешь? — вдвоем с женщиной! — которую и вырезал (не знаю уж, почему ты вообще напечатал этот снимок, зачем?), а для меня сочинил сказочку про толстенную бабу. Хитренький, умненький мой муж!..

— Ну что ж,