счастливых, забавных минут. Она смеялась — запрокинув голову, блистая зубами, томно закрыв глаза; он был весь черный, незнакомый, страшный, красивый, она смеялась от восторга, забавы, чудачества, от любви к нему, потому что сама не ожидала, как соскучилась по самому родному на свете человеку…

Или долго по вечерам он рассказывал им со Светланкой про море, про пыльные цементные горы Новороссийска, про огромный теплоход «Россия», такой огромный, что он мог бросить якорь лишь далеко от города, чуть ли не в открытом море.

— А ты бы взял и поплыл к нему, — говорила Светланка — она была тогда еще совсем глупая.

— Вот мы и поплыли один раз с Колей (двоюродным братом). Плывем, плывем, я кричу: «Коля, хорош! Я устал, не могу!..» А он кричит: «Давай еще немного, мало осталось уже…» А теплоход далеко-далеко… Тут вдруг кто-то в рупор кричит: «Граждане, вернитесь назад! Назад! Вы переплыли зону!» Мы — назад, а у меня вдруг судороги в обеих ногах. Трах-пах — не могу, вниз тянет… Мимо спасательный катер пролетает: «Быстрее назад, назад!», а я кричу изо всех сил: «Тону!..» Коля думает, я издеваюсь над ними, смеется… А я: «Спасите, спасите!..» — и вниз уже пошел. Ну, на катере и поняли, что тут не шутки, развернулись ко мне…

— Папка, а ты мог утонуть? — шепчет Светланка.

— За милую душу. Был бы сейчас не твой папка, а корм для осьминогов…

И они искренне обе жалели, мать и дочь, своего «папку», с ужасом представляя, как он мог бы утонуть на самом деле; было его жалко-жалко… а за себя страшно. Они обнимали его с двух сторон, крепко прижимались к нему и шептали:

— Ну и папка у нас… Ох и папка! Совсем непослушный отец…

А на фотографиях, которые он привез, он был всегда такой веселый, смеющийся, загорелый, с таким беззаботным, искренним счастливым лицом, что невозможно было смотреть на него без гордой и влюбленной улыбки; он был то один, то с Колей, то со своими друзьями, с которыми познакомился там, на юге, то лежал, то плыл, то в волейбол играл, то дурачился, то в группе стоял и корчил рожицы, то на руках ходил по берегу… И ни на одной фотографии не было никаких женщин, только так где-нибудь вдалеке, на фоне. И вот Лариса вспомнила, что на одной фотографии правая часть была вырезана; тогда она не обратила на это внимания, Роман сам показал:

— А вот здесь в кадр со мной попала во-о-от такая толстенная баба! — Роман надул щеки, расфуфырился, прогнулся назад и сделал два-три шага… Лариса так и прыснула со смеху.

— Во-о-от такая… — показывая руками, начала изображать и она.

Долго оба смеялись, до слез…

А смеялся-то, может, он вовсе не над женщиной, а над ней, простофилей… Даже и не «может», а скорей всего. Лариса быстро подошла к шкафу, выдвинула нужный ящик, порылась в нем и достала пачку свернутых и перевязанных ниткой пленок. В унизительной поспешности начала она просматривать пленку за пленкой — мелькали лица, лодки, катера, дороги, деревья, снова люди, пока наконец она не нашла нужный кадр. Да, рядом с ним, около пальмы, стояла вовсе не толстая, не безобразная женщина, а молодая девушка в огромной соломенной шляпе на голове и с зонтиком в правой руке, воткнутым острием в песок. Лариса впилась в этот кадр глазами, стараясь получше разглядеть женщину, п о н я т ь, какая она. Но снимок был слишком мелкий и ничего нельзя было разобрать, кроме того, что женщина была молода и хороша собой. Тогда, запомнив ее фигуру, Лариса вернулась к пленкам, которые уже просмотрела, и кое-где начала находить знакомую фигуру. Про себя она называла ее «vale»; заметив ее, она даже как будто в радости восклицала: «А вот и наша «vale»!»

И вдруг она вспомнила — и с какой радостью вспомнила! — что ведь у них есть фотоувеличитель. Быстро занавесила на кухне окно и дверь — она наполовину была стеклянной, включила увеличитель, вставила пленку, подложила под луч белый лист бумаги. И теперь, когда уже все было готово, она не спешила. Начала медленно, осторожно изучать кадр за кадром, особенно где попадалась эта «vale». Пленок было пять штук, и на каждой она нашла несколько кадров с «vale»: то одну, то с Романом, то в группе «друзей» — теперь Лариса называла их уже так…

Сначала она долго рассматривала тот, «подправленный» кадр, где «vale» стояла в шляпе и с зонтиком в руках. И странным, просто поразительным оказалось то, что эта «vale» была похожа на Ларису. Лариса смотрела на нее и, узнавая в ней себя, чувствовала неожиданное волнение, с которым не знала, что делать. Только «vale» была моложе, а значит, стройней, изящней, привлекательней. У нее были такие же длинные, пышные и, вероятно, светлые — в кадре темные — волосы, то же очертание губ (чуть припухшая верхняя губа, которую, она знала это по реакции Романа, всегда хочется поцеловать), так же склонялась ее голова чуть влево — в спокойном состоянии, придавая лицу выражение некоторой насмешки, иронии, снисходительности. У них был одинаковый взгляд — взгляд доброй, ласковой, понятливой женщины. Единственное, что их очень разнило, это рост; Лариса была гораздо ниже Романа, а «vale» на фотографиях выходила или одного роста с ним, или даже чуть выше… Поэтому формы ее тела были более крупные, «зовущие». А каков был Роман!.. Теперь, видя его смеющееся лицо, она понимала, что он был счастлив не просто от моря, он был счастлив с  т о й, — как же наивно думала она обо всем до этого дня!

И ведь какие порой были снимки! «Vale» лежит на песке; печет жаркое солнце, она смеется, мотая головой, — лицо чуть смазано, а Роман, положив голову ей на живот, лежит ногами в сторону — перпендикулярно к ней, скрестив на груди руки, спокойно, блаженно (и самодовольно! — подумала она) улыбаясь. Или же, когда она лежала, он брызгал на нее водой, она вскрикивала, обижалась, но тут же начинала весело, безумно смеяться, отмахиваясь от Романа руками.

Значит, он может быть счастливым с  д р у г о й  женщиной… Значит, это не только с ней возможно все то, что было у них, эти его искренние, всегда так волнующие любовные слова, что она единственная… дорогая… совершенная… А если так, то что же думать? Что он всегда лгал, лицемерил, притворялся? Но ведь это невозможно, она женщина, она чувствует любую фальшь, любую недомолвку, тем более она особенно восприимчива ко всякой лжи. И все-таки это было так, он был счастлив с другой, он любил ее и, может быть,