на воду: вода была как свинец и цветом, и тяжестью, — лишь там, где падало солнце, струился красный матовый отлив. Солнце опускалось, опустилось… глаза теперь можно было поднять; вытянув ноги, скрестив на груди руки, Алеша откинулся на спинку. Вид у него был странный, но он этого не понимал.

— Ведь окрашено, — сказала ему мягко, как бы со смешком какая-то женщина. — Вы разве не видите?

Алеша поднял на нее глаза, глаза их встретились, и женщина почувствовала, что разговаривает со слепым. Ей стало неловко за свой мягкий смешок, она виновато продолжила, подойдя к Алеше и помогая ему встать:

— Здесь окрашено, окрашено… как же это вы так?..

Алеша очнулся, поднялся со скамейки, и женщина заметила, что он не слепой, он странный.

— Видите? — показала она.

Он посмотрел на нее, она была вся седая, — как его мать, с добрым, как у матери, лицом, с понятливыми, грустными глазами.

— Вот здесь, — показала она.

Он посмотрел и увидел, что брюки и рубашка у него в краске.

— Ничего, — не сказал, а махнул он рукой и пошел.

Он не заметил, что начал ходить вокруг пруда круг за кругом и что женщина, отойдя в сторону, наблюдает за ним. «Может, случилось что?» — такое у нее было выражение.

А он ходил и вспоминал, что  т о г д а, конечно, все было совсем не так, как можно думать сейчас. И что это было? И было ли? Пожалуй, все было, но как во сне; какое-то безумие, наваждение, страсть, отрешение… И он знал теперь, что в нем должен быть протест против всего этого, и протест был, но все-таки не такой, какой бы ему хотелось. В этом протесте он не чувствовал презрения к себе; он себя не презирал. И не понимал, почему не презирает. Ему было горько и страшно, что он лжец, как все другие люди, которых он ненавидит за это, что он обманывает и себя, и жену, и Ларису, и всех людей, кто смотрит на него и думает, что он такой, а он на самом деле совсем другой… И все-таки ни себя, ни Ларису он не презирал. Ненавидел, чувствовал необратимость времени и потому невозможность ничего изменить, но того, чего — как ни странно — хотел всей глубиной души, не было. Тут вдруг ему стало казаться, что он не просто лжец, а лжец вдвойне, что, понимая, что он лжец, он не может достать в себе сил осознать это до конца, как бы не признается сам себе в глубине, что это  д е й с т в и т е л ь н о  так. И тогда он совсем запутался в себе, чувствуя, что физически протестует против всей этой каши, внутренней неразберихи…

Он подошел к воде совсем близко, остановился и глядел в нее, думая и не видя воды. Он словно обезумел, все в нем кипело, какие-то слова просились наружу, но он молчал. Вспоминался Роман, его улыбка, весь их разговор, их спор с Ларисой, и опять его улыбка, и как хлопнула дверь, как Лариса кричала, что муж негодяй, подлец, а потом как он не выдержал, тоже закричал: «Замолчи! Замолчи!» Всплыло перед глазами лицо Наташи, ее уверенность, что и он не может не лгать; и она, думал он теперь, была права… оказывается, права!

Все расстроилось у него в голове; он чувствовал невозможность думать, в голове были какие-то скачущие, кричащие картины, они нагромождались друг на друга, выше, больше, бесконечно…

И только одна мысль была отчетлива и понятна ему: «Уехать! Скорей уехать!..»

Часть II. ВОЗВРАЩЕНИЕ ЛЮБВИ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Уезжал Алеша вечером следующего дня: он не захотел, чтобы кто-нибудь провожал его, приехал на вокзал один, зашел в вагон, бросил на полку сумку и, выйдя в коридор, раздвинул шторы у окна. По перрону в тусклом освещении фонарей проходили люди, как тени, — с чемоданами, авоськами, корзинами и мешками. Чем ближе подходила минута отправления, тем перрон становился оживленней, тем больше становилось в вагоне людей.

— Кажется, отчаливаем… — сказал кто-то за спиной у Алеши.

Алеша обернулся: рядом, вставляя в мундштук сигарету, стоял полный мужчина в белой тенниске и усмехался-улыбался.

— Я до Свердловска, — сказал мужчина и, чиркнув спичкой, блаженно затянулся. — А вы?

— Туда же, — ответил Алеша.

— К вечеру завтра будем. — Мужчина выпустил дым. — Да, — он улыбнулся, — я ездить люблю. А вы? Ага, кажется, пошел. Плавно берет… — Мужчина с одобрением ухмыльнулся. — Ведь вот научились же. Раньше бывало…

На окна медленно наплывали фонари. Замелькали шпалы соседних линий. Подходили и уходили высокие, как жирафы, зеленые семафоры. Путалась вверху, в сетке скрещенных проводов, сероватая мгла. Веселей и упорней застучали колеса, и вагон начал осторожно и плавно покачиваться.

— …верно? — продолжал мужчина, попыхивая мундштуком и блестя глазами.

— Ну да, — говорил Алеша. — Да… — Он тоже улыбался.

Деревья, дома, штабеля дров или шпал, линии высоковольтных передач мелькали близко, но неясно, как тени крупных под водой рыб. Но вдруг врывалась в окно освещенная железнодорожная станция, и Алеша зажмуривал глаза; станция проваливалась в темноту, он открывал глаза — и снова тени, взблески света, тени…

— Не хотите? — предложил мужчина.

— Не курю.

— А прохладно… Ну что ж, пойду отдыхать, — сказал мужчина. — Всего хорошего.

— Спокойной ночи.

Алеша остался в коридоре; он долго глядел в окно, чувствуя, что на душе у него хорошо и легко. Он думал о многом сразу, представлял, как встретят его дома мать и младший брат Шурка, и улыбался… Улыбаясь, он все глядел в окно, лес вдалеке темнел уже совсем сплошной массой, лишь изредка прерываясь то полем, то каким-нибудь полустанком…

В купе на Алешином месте сидел седенький худой старичок в пижаме и шлепанцах. Алеша шепотом поздоровался, старичок кивнул, добро-усмешливо глядя на Алешу.

— Я давно уже вас поджидаю, хочу попросить… — Старичок поднялся с сиденья, поправил подушку у старушки, спавшей на нижней полке, и снова сел на прежнее место. — Хочу попросить вас поменяться со мной. У меня вот это, верхнее…

— Да, пожалуйста. Пожалуйста…

— Я бы и так, конечно… Но нам утром, — старичок развел руками, — рано выходить… так что… чтобы и вас не беспокоить, и нам удобней…

— Конечно, конечно. Вы бы не ждали меня, ложились…

— Ну что вы, разве можно! Место ваше, законное. Так просто нельзя…

Старичок расправил постель, скинул шлепанцы и, тихонько охая, улегся.

— Вы потом ночник выключите, — попросил он. — Я свет совсем не переношу. Не спится.

Алеша осторожно вскарабкался наверх, забрался под одеяло, выключил ночник и закрыл глаза.

— Вы, видать, до самого конца едете? — шепотом спросил старичок.

— Да, да,