Съезд гостей на Пресне, конечно, никак не походил на событие в Каннах или на вручение Оскаров, но и тут зеваки подтянулись. Интересовали их, понятно, лица-имена (или имена-лица?) и наряды. Среди прочих боковым зрением я углядел мужика, два года назад за столиком Сергея Александровича оравшего в сотовый: «Немедленно продавай Аллу! По две!» (Раз упомянул ловца человеков, сообщу мимоходом вот о чем. После двух разговоров с Викторией я нарушил свое обещание и подсел в Камергерском к Сергею Александровичу и сказал: «Вы человек осведомленный. Годы, надо полагать, ничего не изменили. И знаете, что жена мне неправду не скажет. Генерал, друг Корабельникова, вовсе не с Лубянки. Он – ракетчик. И вам навредить не мог. В тот год, или сезон, какой вы назвали, „Конек-Горбунок“ с Плисецкой в Большом театре не шел. К чему ваше вранье?» – «Что, уж и пошутить нельзя?» – рассмеялся Сергей Александрович, но глаза его стали злыми, а пальцы принялись барабанить по пластику стола. «Вы все в свои игры играете, надеетесь, что вас опять призовут, но в случае со мной только душу себе травите», – сказал я. Более к нему я не подходил.) Отвлекся. Присутствие торговавшего Аллой говорило о том, что и здесь нынче возможен навар, что и здесь возникнут люди, вечерним соседством с которыми можно торговать. Я позже все боялся увидеть Зятя Чашкина с какой-нибудь восторженной рябиной («я рядом с Караченцовым сидела…»), но нет, Зять Чашкина не появился.

Отбыв присутствие на сцене (консультант, актер, прототип), я уселся с Викторией в четвертом ряду. Мысли мои от экрана уносились на верхний этаж в банкетный зал. Днем с артелью Валежникова я горбился в поместье оптовика Трефильева в Шараповой Охоте. Кирпичами обкладывали бетонный остов его особняка. Работали как китайцы на рисовом поле, обошлись бутербродами. К началу детектива я был холоден, моя актерская работа украшала седьмую серию. Не взволновала меня даже сцена избиения простака Кулемина (парня взяли на эту роль из Твери) тремя нанятыми негодяями. Оживился я лишь в конце серии при явлении следователя прокуратуры (случилось убийство, да и смерть Кочуй-Броделевича вызывала подозрение). Режиссер Волдырев проявил каприз, пригласил в герои Виталия Соломина. На него шикали, над ним смеялись: «Это после Ватсона-то! Да разве можно!» Но Волдырев на своем настоял. И не ошибся. Резкий, умный, ехидный, злой, порой как бы хищный даже человек жил на экране. Но вот все и кончилось.

Бывший шустрила-беспризорник, а ныне вальяжно-степенный барин Башкатов и в этом доме имел одноклассника. Директора ресторана. Прошелестел слух, что будет подан осетр, пудовый, запеченный в чем-то… ну в чем-то особенном. «Это не ресторан! – как бы оправдывался одноклассник. – Это спонсор!» Сияющий Башкатов как угощение подавал меня гостям – космонавтам, аристократам духа (на память пришел Ахметьев), бывшим, а ныне авторам воспоминаний, знаменитым врачам (и о них писал Башкатов, в их стайке стоял и мой приятель Женя Матякин), спонсорам, тех называли мне по имени-отчествам, да кого тут только не было! «Это прототип Кулемина, – радовал Башкатов. – Я? Я – прототип Чехонина (следователь прокуратуры), а этот Кулемин-Куделин чаще всего своим дилетантством мне мешал и подталкивал в тупики… Хотя он и наш Штирлиц, сейчас расскажу…» Из путешествия по знаменитым людям меня вызволила Виктория, объяснив, что я голодный, что у меня ручки, ножки и спина ноют от работушки, и прочее. Однако не голодных вокруг не было, и, пока Башкатов водил меня и поил, все мясные блюда со столов исчезли и Виктория с затруднениями набрала мне тарелку мелких угощений. Склевал я их в мгновение. Устал я впрямь крепко, хотелось посидеть минут десять, но банкет шумел фуршетный. И продолжалось мое брожение от столика к столику. В публике было много лиц, неизвестных, думаю, даже и Башкатову, видимо, всюду проникающих халявщиков или вплывших сюда по билетам (где-то добытым приглашениям) от торговавшего Аллой. Снимали, пили и закусывали и творцы светской хроники. Перекинувшись словами с Марьиным (тот в роман не попал), с Борей Капустиным, Серегой Топилиным, я наткнулся на двух изысканных дам – тещу, Валерию Борисовну, в черном благородном платье до пят, прическу делала полдня, и Кинодиву (еще раз поразился ее молодости), был допущен к целованию ручек, услышал от Кинодивы ласковое порицание: «Проказник! Шалун! Статистом прикинулся! Мне Лерочка о вас все рассказала. А я-то ведь ее и играла…» Издалека я увидел К. В., Кирилла Валентиновича Каширина (в сериале его играл Певцов, сам же Кирилл Валентинович директорствовал теперь во влиятельнейшем Институте социальных проблем, и если выступал по ТВ политологом, то в связи с самыми важными российскими или международными делами). Рядом с ним, солидно-государственным мужем, стоял хрупкий Олигарх (тоже, что ли, соизволил стать спонсором?). Подходил я к Юлии Ивановне Возницыной с мужем и им говорил приятные слова (Юлия Ивановна стала главной лирической героиней романа и фильма, играла ее восходящая звезда из «Табакерки», но Башкатов морщился: «Не то! Не то!»). Естественно, я не мог не выпить с тремя актерами-разбойниками, их персонажи в первой серии тоже не появились. Порой я натыкался на стайку милых дам – Викторию («Оцени хоть наряд-то!»), Ольгу Марьину, Машу Соломину (представила меня мужу Виталию) и юную супругу Башкатова Соню. У них были свои заботы. Виктория шепнула: «Скоро осетра вынесут. Не прошляпь!»

Из тостово-необязательных разговоров запомнились лишь дватри. Окликнула Тамара. Она вместе с мужем Феликсом Аветисовичем, академиком-физиком, попивала сок и покусывала расстроивший Москву плод авокадо. С академиком Тамара познакомилась в Пицунде, в каком-то доме творчества, где Тамара была записана корреспондентом нашей газеты (не буфетчицей же!), и жили они с академиком ладом уже пятнадцать лет. Я этому был рад. (В сериале Тамару играла Кравченко из Ленкома, яркая, но более крупная, более шумная и резкая, нежели Тамара.)

– Давай выпьем, Василий, – предложила Тамара. – Вот у нас коньячок стоит.

Выпили.

– А ты, Василий, живучий, – став серьезной, сказала Тамара. – Живучий и везучий. И червовая дама рядом…

– И ты, выходит, везучая, – сказал я, хотя и знал про ее болезни. – А стало быть, и живучая.

– И я, выходит, везучая! – засмеялась Тамара и локтем ткнула в бок Феликса Аветисовича.

За соседним столиком шумели аристократы духа, трудившиеся некогда с Глебом Аскольдовичем Ахметьевым и с К. В. над документами (по ехидству их свободомыслия – «доку ментами»). Мне они были знакомы: кто по портретам, кто по мемуарам. К спору их у меня не было нужды прислушиваться, но слово «формулировка», то и дело подпрыгивающее над их столом, стало меня раздражать. Увольняли когда-то какого-то ответработника Казольцева, и теперь четверо спорили о том, чья формулировка была самая справедливая. «Я нашел такие слова, они могли смягчить…» – «Ничего себе смягчить! Его уволили с волчьим билетом! Даже в Институт рабочего движения не взяли!..»

– Ты не слушаешь, что ли? – дернула меня за руку Тамара.

Раздались восторженные вопли. Выносили осетра.

– Надо успеть! – засуетился я.

– Погоди, успеешь, – сказала Тамара. – Я тебя хотела спросить про Зинаиду…

– А что Зинаида?