К концу следующего года Япония начала отступать, но корейцы и китайцы продолжали теснить ее на суше и на море. В ночь на 19 ноября 1598 года, за неделю до того как последние японские войска покинули Корею, Ли атаковал их в бухте Норянчжин. Японцы понесли большие потери, но Ли погиб в самый разгар битвы: «достойный конец», как выразился британский адмирал и историк XX века, признавший Ли «равным в своем деле» кумиру британского военно-морского флота лорду Нельсону.[1244] Однако последовавшее затишье в морских войнах в Северо-Восточной Азии объяснялось не господством одной державы, а отсутствием интереса к мореплаванию со стороны Китая и отказом Японии и Кореи от завоевания заморских земель на двести пятьдесят с лишним лет.

Португальцам удалось, невзирая на интриги Османской империи, отстоять свои позиции в Индийском океане и удержать стратегические оплоты от Восточной Африки до Китая. Тем не менее, несмотря на гегемонию Португалии в азиатско-европейской торговле в первой половине XVI века, блокировать торговые связи с Персидским заливом и Красным морем она не смогла. В 1560 году на венецианские, рагузанские, генуэзские и французские суда в Александрии было погружено почти 4,5 миллиона фунтов пряностей, а пятью годами позже в Джидде швартовались двадцать три судна из Индии и Ачеха.[1245] Доля Португалии в общем объеме торговли увеличилась вновь после 1570 года, когда пряности начали в небольших количествах поставляться в Америку через Макао и Манилу, но дошедшая до нас статистика свидетельствует о спаде потребления перца на душу населения в Европе в течение XVI века на фоне небольшого роста потребления других пряностей.[1246] Однако Европа была не единственным рынком сбыта. За указанный период объемы малабарского перца выросли вдвое,[1247] а гвоздики и муската — впятеро, что нельзя объяснить одним только португальским и европейским спросом.

По той же причине нельзя сказать, что венецианцев и других торговцев влекла за пределы Средиземноморья охота за пряностями. Как бы ни были падки на экзотику потребители и историки, большинство средиземноморских поставщиков возили товары более массовые и привычные — зерно, скот, вино, рыбу, металлы, кожу и промышленные изделия. Непредсказуемость урожаев «провоцировала больше шпионажа… чем сама Великая инквизиция»,[1248] и торговцы сильно зависели от превратностей посевов: неурожай в одном месте можно было компенсировать избытком в другом, но прибыль удавалось получить лишь тем, кому посчастливится успеть до падения цен и ускользнуть от пиратов, которые на Средиземноморье чаще всего грабили именно корабли с зерном.[1249] Центром зерновой торговли — издревле, хоть и с перерывами, — выступала Сицилия, которая при этом не обязательно диктовала условия на рынке. В Испании дешевле стоило левантийское зерно, а в Турции в середине XVI века в результате резкого роста зернового производства образовывались излишки, хотя в христианские страны зерно оттуда попадало только извилистыми путями черного рынка.[1250]

Несмотря на продолжающийся рост средиземноморской торговли,[1251] появление трансатлантических, транстихоокеанских и атлантико-индоокеанских перевозок превратило Средиземноморье из главной арены западной морской торговли в рядовую. Тем не менее морские перевозки оставались краеугольным камнем европейской экономики: объем венецианских грузов вырос с 1498 по 1567 год вдвое, а рагузанских — на 75 процентов с 1540 по 1570 год. Однако перемены в экономико-политической обстановке на французских и османских территориях благоприятствовали успешным коммерческим предприятиям. В 1568 году османы открыли свой рынок для европейцев-христиан, учредив для французских торговцев так называемые «капитуляции»[1252].[1253] В середине XVII века, когда европейские торговцы могли попасть в османские порты на законных основаниях только под прикрытием французского флага,[1254] эти аналоги средневекового амана (охранного письма) оказались поистине бесценными. Покровительства французов искали не только христиане. Немало мусульманских купцов, боясь нападения мальтийских рыцарей и других корсаров (не имевших официального каперского патента, но все же теснее связанных с государственными властями, чем обычные пираты), возили свои грузы под французским флагом, и многие средиземноморские паломники, совершающие хадж, предпочитали плыть в Египет на французских кораблях.[1255]

Англия, в 1580 году получившая капитуляции от Османской империи и годом позже основавшая Левантийскую компанию, подвела рациональную почву под коммерческое освоение Восточного Средиземноморья. Англичане обладали ощутимыми преимуществами: производство шерстяных изделий обходилось им дешевле, чем конкурентам; взимаемый османами таможенный сбор составлял для них всего 3 процента (французы и венецианцы платили 5 процентов); их большим тяжеловооруженным кораблям[1256] не грозили нападения испанцев в Гибралтарском проливе, и наконец, как протестанты, они со спокойной душой игнорировали папские интердикты,[1257] порицающие поставки османам военного снаряжения — в том числе чугунных пушек и пороха. Как ни парадоксально, главной угрозой компании выступали соотечественники — английские корсары, безнаказанно охотившиеся на торговые суда под иноземными флагами и сбывавшие добычу в североафриканских регентствах. Даже если английские торговцы меньше страдали от грабежей как таковых, бремя ответственности за разбойные действия законопослушные представители Левантийской компании несли наравне с соотечественниками-грабителями.[1258] Следом за англичанами в Средиземноморье потянулись и голландцы,[1259] сперва нанимавшиеся к итальянцам как специалисты по торговле зерном, а в 1612 году выторговавшие у Османской империи капитуляции для себя лично.