Учитывая, какое было время, никаких других выводов и не могло быть. Тогда читающая публика почти ничего не знала о трансгендерности. Впервые СМИ написали об операции по изменению пола в 1952 году, когда Джордж Вильгельм Йоргенсен превратился в Кристин Йоргенсен. Почти все сочли этот случай чрезвычайно странным; и только в 1967 году, когда Йоргенсен опубликовала автобиографию, и в 1968 году, когда вслед за Стоунволлскими бунтами возникла тема прав гомосексуалистов, проблема трансгендерности проникла в общественное сознание. И лишь в конце прошлого века конкретные вопросы, связанные с этой проблемой, получили признание. У человека с гендерной амбивалентностью, родившегося на рубеже двадцатого века, в мире муже-женского понимания пола не было иного выхода, за исключением переодевания, ролевых игр (как сексуальных, так и других) и/или фетишизма. Выходили ли желания Эрнеста за рамки сексуальной ролевой игры и фетишизма в отношении волос – неясно и в конце концов неважно; тогда это была единственная доступная ему возможность.

Эрнест был необыкновенно храбрым человеком, если решился поднять подобные вопросы в своей прозе. В 1946 году он написал Баку: «Если кто-нибудь узнает, о чем книга, то на нее будут нападать, лить грязь, громить ее и подражать задолго до того, как она выйдет. Могу сказать только, что это длинная книга». Несмотря на риск подобной реакции и на то, что (как мы можем предположить) Эрнесту было трудно признаться в гендерных проблемах[70] даже самому себе, нам следует отдать дань его мужеству, потому что он продолжал работать над рукописью. При этом его пристальное внимание к этой необычной истории свидетельствует о том, что после возвращения с войны Эрнест ощущал все больший комфорт в отношении гендерной идентификации и своих сексуальных желаний. Примерно в это же время он начал говорить о том, что «у нас одна-единственная жизнь», обычно Мэри. По мере того, как Эрнест приближался к своему пятидесятилетию, он, кажется, осознал, что тоже смертен, и почувствовал, что, раз у нас только одна жизнь, нужно стремиться к тому, чего мы хотим, независимо от того, что другие думают о наших желаниях.

* * *

С приездом Мэри Уэлш в «Финку» в мае 1945 года началась новая эра. Ожидая подругу, Эрнест сообщил всем своим корреспондентам, по несколько раз, что готовит дом к ее прибытию, пересаживает деревья и кустарники, вырванные с корнем последним ураганом – пересадил, к примеру, все манговые деревья. Вещи Марты он раскладывал по коробкам и переправлял ей, хотя ее фотокарточку продолжал держать на письменном столе, к огорчению Мэри; он считал красавицу Марту своего рода трофеем. Главное, он сократил употребление спиртного, хотя и предложил альтернативное объяснение: с одной стороны, он исключил крепкие напитки, с другой – отказался от выпивки утром и вечером (после ужина), благодаря чему, как он позже признавался, мог пить до и во время обеда и ужина. После травмы он методом проб и ошибок обнаружил, что плохо реагирует на джин и бренди, поэтому с легкостью исключил эти напитки.

После приезда Мэри Эрнест написал Баку Лэнхему, что очень ею доволен: она хорошо ладит с катером, легко приспосабливается, внимательна и любит море. У нее гладкая кожа, а ноги и живот в порядке. Он особенно следил за ее загаром, тоже превратившемся в фетиш, о чем свидетельствовали страницы рукописи, на которой он работал прямо сейчас. Сам Эрнест тоже загорал и надевал только суспензорий, чтобы минимизировать следы от белья. Сейчас они говорили о ее приезде как о временном, но было ясно, что Мэри вскоре переедет в «Финку» навсегда. В августе она уехала в Чикаго, разузнать насчет подробностей развода с Ноэлем Монксом. Эрнест писал ей о планах найти квартиру в Париже и дом в Кении.

Иногда все вокруг казалось Мэри не от мира сего. Жизнь с Эрнестом была новой и странной, однако на вершине холма Финка было тепло и прохладно и отсюда открывался вид на Гавану. По утрам Мэри занималась испанским языком с местной девушкой Пилар, выбранной Эрнестом за чистейшее кастильское произношение. Мэри учила испанские названия растений и узнала, что юкка и батат в огороде растут лучше, чем шпинат и помидоры, которым было плохо под палящим солнцем. Без испанского языка ей было бы трудно управлять слугами: в доме Эрнеста жили шофер Хуан, дворецкий Хусто, повар Рамон Вонг, наполовину китаец, плотник Панчо и несколько служанок и садовников. Летом приехали дети, и Мэри была очарована ими. Они были уже достаточно взрослыми, не нуждались в присутствии матери и не испытывали при виде Мэри благоговение, как это было с Мартой, так что они могли общаться на равных. Грег взялся научить Мэри стрелять, и они начали с черных дроздов, которые зачем-то огромной тучей каждое утро прилетали в Гавану со всего острова.

Вскоре после приезда Мэри Хуан отвез их с Эрнестом в соседнюю рыбацкую деревню Кохимар, где стояла на якоре «Пилар». Мэри приступила к изучению науки глубоководной рыбалки и стала учиться управлять катером с помощью ржавого секстанта, доставленного старшим помощником Грегорио, однако вскоре бросила. Эрнест пригласил маникюршу Лили, которая вымыла волосы Мэри дождевой водой из цистерны, а потом, по его робкому предложениию, Мэри уехала в Гавану и обесцветила их «в подарок». Эрнест написал пожилым родителям Мэри, которым он оказал великодушную финансовую поддержку, письмо и сказал, что у него и их дочери нет «долгов, мартовский налог на доходы уплачен, все предусмотрено, а они оба здоровы и счастливы» и добавил: «Мальчики очень любят Мэри, и она такая хорошая, чуткая, дружелюбная и мудрая с ними». Мэри записывала в дневнике: «Папа был добрым, заботливым, любящим и несколько раз говорил, что чувствует себя счастливее, чем за всю свою жизнь».

Однако не все было так радужно на райском острове. Мэри понимала, что ей придется отказаться от карьеры. Ей не понравились первое взаимодействие с Эрнестом по поводу финансов, когда она получала от него деньги только в форме подарков. Ей не понравилось, что он не включает ее в свои планы, финансовые и другие, и в целом чувствовала: «Я была субъектом, а теперь я придаток». И хотя Мэри с интересом занималась рыбалкой и охотой, никто не знал об этом так много, как Эрнест, а Мэри не нравилось чувствовать себя глупой. И еще она устала видеть повсюду Марту: цветовые гаммы, мебель, «привычки и следы» Марты. Ей надоело постоянно выслушивать рассказы Эрнеста о том, как дети любят Марту, и утомили его объяснения, что фотографию Марты он держит на столе ради мальчиков. После приезда Мэри он написал первое из многочисленных домашних писем к ней; они оба писали другу другу такие записки, иногда по два раза в день, а кроме того, Мэри описывала все в своем дневнике. В одной такой домашней записке, датированной 19 января, Эрнест умоляет Мэри о прощении после того, как она обвинила его, что он не дает ей общаться с друзьями. В раздражении он отвечает, что больше ценит рассказы Мэри о своей жизни до их знакомства. Он знал ее точку зрения на брак с Ноэлем – но обвинения, которые она выдвигала против него, подсказывали, что, быть может, и Ноэлю было бы что рассказать, – а кроме того, Эрнест не виноват в том, что Мэри была в постели с Шоу, когда пришел генерал (намек на то, что Мэри застал в постели с Ирвином Шоу его тогдашний соперник, генерал Макклюр). Мэри рассказывала эту историю Эрнесту в период ухаживаний, но даже не представляла, что он вывернет все наизнанку и обвинит ее в распущенности, отталкиваясь от этой самой истории, в письме, которое можно назвать маленьким шедевром пассивной агрессии.