Поэтому я сразу же удалил Ипполита с ее глаз; брал с собой на охоту обоих братьев, чтобы Федра забыла о нем. Они встречались лишь среди других людей за обедом в зале. Действительно, посмотреть было на что. Следуя моде, привезенной мной с Крита, Ипполит ходил облаченным до пояса в алые короткие штаны, только шею украшало парадное ожерелье, драгоценность наследников Трезена, составленное из золотых орлов с распростертыми крыльями. Загорелая кожа лишь подчеркивала блеск золота, а волосы, которые он с детства не завивал, ниспадали на плечи, словно серебро на чистую бронзу. Когда он занимал место возле меня, я всякий раз слышал негромкий шепоток среди женщин. Раньше их мнение много значило для меня. Но всему свое время: над человеком, который забудет об этом, посмеются и боги.

Вскоре Ипполит отправился в Элевсин, чтобы пройти очищение. Он уехал раньше на целую половину месяца, объяснив, что у него много вопросов. Сперва он возвращался домой по вечерам, а потом перебрался на священную землю, и я его уже не видел. Наконец верховный жрец Элевсина сообщил мне как собрату-жрецу, что Ипполита избрали, дабы открыть ему внутреннее учение, полученное от Орфея до того, как менады убили его.

Мне не хватало сына, однако отсутствие его следовало почитать за лучшее, поскольку Федра вновь стала собой. Она даже стала выглядеть лучше, перестала жаловаться, как было вначале, на воду и воздух Афин, на невежество горожан; она одевалась теперь с большим тщанием и держалась милостиво с видными людьми. Я решил, что она поняла, как вредит сыну ее прежняя угрюмость. Когда время обрядов приблизилось и женщины начали шить себе новую одежду, она сказала, что хочет пройти посвящение.

Ее благоразумие восхитило меня. Афинянам, страшащимся старой веры, это будет приятно, ведь в Элевсине, как знают все, древние обычаи упрощены. До меня там каждый год зарывали царя в ячменное поле. Когда пришла моя очередь, я позволил себе возразить. Но при этом воздал почести богине, выдав ее вместо смертного мужа за бога, а великий сказитель сочинил обряды и песни. Их держали в тайне, однако посвященные могли сказать, что не видят в них непристойности и опасности – кроме той, что неизбежна, когда смертная душа предстоит богу. А после тьмы там приходит свет.

Поэтому я не стал препятствовать Федре, хотя усмотрел в намерении стремление помочь сыну. Она слишком долго жила одна, а в Элевсине могла подружиться с женщинами. К тому же – как знать – быть может, Ипполит передумает? Иногда я подумывал о том, что ребята вполне могут разрешить этот вопрос между собой возле костра после охоты, не сказав никому ни слова. Но юному сложно открыть свои мысли перед старшим. Что же делать тогда, как не всецело положиться на волю богов? Впрочем, я предусмотрителен по природе и все еще не могу отказаться от планов.

В подобающий день Федра отправилась вместе с женщинами учиться обрядам очищения, и ей велели кое от чего воздержаться, в том числе и от нашего ложа. Но поститься надлежало лишь ей, а не мне; я же вспомнил о девице с кожей цвета темного меда, которую привез с Сицилии; она знала пляски Афродиты Пелейи. Ради мира я отправил ее с глаз долой, но теперь был снова рад ее обществу.

За два дня до свершения обрядов мисты[132]вернулись в Афины, чтобы жрецы могли устроить процессию. Я назначил Ипполита во главу шествия молодежи, поскольку брат его еще не вошел в нужный возраст. Если бы я попросил, они сделали бы уступку для Акаманта, но никто не мог сказать, что младший из двоих сыновей унижен. Народные хвалы в праздничный день – крепкое зелье. И если Ипполит глотнет его, то, быть может, душа его вырвется наружу.

Он явился среди последних, когда Агора была уже полна. Ипполит похудел, но глаза и кожа его были чисты, он был похож на умытого и причесанного ребенка, который покоряется обязанности, когда мог бы играть. Сын казался довольным. Я подумал: «Мне случилось посадить семя его жизни, но теперь она – тайна для меня, я в ней чужой. Темны пути богов».

Ну а потом я занялся делами, как было всегда перед великими праздниками. А когда я выехал в колеснице, чтобы возглавить шествие мужей афинских к святилищу, пешие юноши уже ушли вперед, унося с собой изображение бога-жениха и священные предметы.

По пути я вспоминал собственное посвящение. Старинную мистерию я познал последним, а новую первым. Хотя от жрецов и самого сказителя я знал отчасти, что предстоит делать, в ней уместилась великая сила; жуткий страх и тьма сменяются невероятным блаженством и светом. Миновавшие годы вместе с наполнявшими их деяниями сгладили воспоминания. Но сейчас я думал о прошлом и о парне, который будет проходить посвящение. Интересно, выдержал бы он испытание прежней мистерии: смертный бой в присутствии наблюдающей с трона царицы, брачную постель в пещере, бесстыжие огни факелов? Или залился бы краской и убежал в горы?

Да, думал я, конечно, он слышал об этом. Та, которой он служит, не каждый раз является девой и любит, чтобы перед ней курили разные благовония. А сын мой больше похож на мужа, чем многие из тех, кто называется этим именем. И однажды невеста скажет ему: «Неужели мой алтарь так и останется холодным?»

Выдалась прекрасная светлая ночь. Мисты разделись – и мужчины и женщины – и, не выпуская из рук факелов, вступили в море, завершая омовением обряд очищения. Прежде они смывали с себя кровь мертвого царя. Даже тогда обряд был строг и пристоен; весь мир знает, сколь торжественным он сделался ныне. Долгое время факел в руках жреца шествовал первым, потом его миновал, отражаясь в воде, факел в руках более рослого мужа, способного зайти глубже. Где-то посреди трепещущих огней была Федра; ей, находящейся под защитой доброй богини, не страшна была никакая беда.

Огни погасли. Наступила долгая пауза, пока все одевались. С цитадели я видел под собой лишь шевеление огней во мраке, они вступали в священный теменос,[133]где все щели были заложены камнями, чтобы сохранить мистерию в тайне. Над глубоким молчанием возвысился напев, сладкий и полный горя. Я находился слишком далеко, чтобы слышать молитвы. Ночь вернулась вместе с молчанием, ощущая торжественность мгновения, где-то взвыл пес – собаки так делают всегда, – затем смолк и он.

Было время смерти (большего я не скажу; дважды рожденные поймут меня), и мысли мои обратились к мертвым. Сердце мое вновь умерло вместе с нею. Наконец в глубинах земли тяжким голосом тьмы прогремел гонг, погружая своим голосом в трепет даже далеких слушателей. Меня он не мог повергнуть в ужас, но, не принося страха, не даровал и надежды.

А потом пришел чистый свет, безмолвное чудо, радостный стон толпы и за ним гимн. Заново зажженные факелы мотыльками вылетали из пещеры, началась пляска. Я следил за ее ритмом, неизменным, как движение звезд, пока горы не окрасил рассвет. А потом повел народ вниз, чтобы встретить мистов и отвести их домой.

Когда едва взошедшее солнце бросило на море в сторону Афин искристую дорожку, они встретили нас на берегу в новых белых одеяниях, увенчанные пшеничными колосьями и цветами; те, кто опасался посвящения, были рады, что оно осталось позади; другие же ликовали, словно им достался блаженный удел в стране за Рекой. Я поглядел на молодежь, отыскивая возглавлявшего ее сына: мне думалось, я увижу его дремлющим на ходу, еще погруженным в свои видения. Но он восторженно озирался вокруг, словно бы все, на что падал его взгляд, было ему близко и дорого. На лице Ипполита лежали великий покой, за которым пряталось удивление, и нежность, которой хватает и половины улыбки. Представьте себе взрослого, следившего за неловкой и торжественной детской игрой и обнаружившего в ней неведомую для младших красоту и смысл, вовсе недоступный младенцам. Примерно таким он и казался.