– О нет, владыка, ребенок не мой, а дровосека.

Он чему-то про себя улыбнулся, а потом посерьезнел и, казалось, захотел что-то сказать, но передумал и обратил все внимание к дороге.

Во дворце меня приветствовала мать. За год, проведенный мною на Крите, она состарилась лет на пять, но после того в здешнем покое годы словно бы не прикасались к ней, и она скорее могла бы сойти за мать Ипполита, чем за мою. С нею были кое-кто из ее сводных братьев – все еще в самом расцвете сил, – желавших поприветствовать меня, и я мог видеть, какими глазами они глядели на моего сына; в конце концов, Ипполит был незаконнорожденным, как и они сами. Но дядья приняли его, как и народ. Быть может, благодаря дару целителя. Никто не известил меня об этом даре, но я и не посылал за новостями.

Когда мы вошли во дворец, мать сказала:

– Пойду посмотрю, готов ли отец. Я уже говорила ему о твоем прибытии, Тесей, но он все забыл. А теперь наконец позвал женщин, чтобы его умыли и причесали. Ипполит, о чем ты мечтаешь? Позаботься о своем отце, пусть ему принесут вина.

Отослав слугу, он сам сделал все необходимое. А когда я велел ему сесть, устроился на низком табурете, обхватив колени. Поглядев на его мощные руки и вспомнив, как легко он правил конями, я подумал: «Ими бы обнимать женщину!» Время было подумать о его свадьбе, и если Питфей одряхлел, чтобы позаботиться об этом, лучше взять все в свои руки.

Но когда я спросил, лежит ли его сердце к какой-нибудь девушке, Ипполит удивился и ответил:

– О нет, владыка. Думать об этом уже поздно.

– Как это поздно? – отвечал я удивленным взглядом. Насмешка могла только задеть его и ничем не помочь мне. – Вот что, парень, что бы ни случилось, все миновало. Надеюсь, это была девица?

– А я думал, владыка, что ты обо всем знаешь. – Ипполит посерьезнел, оттого сразу сделавшись старше, а не младше, как часто бывает в юности. – Я пожертвовал всем этим. Давно и навсегда.

С той поры как я встретил его в гавани, душу мою мучило какое-то нелегкое чувство. Ну а теперь словно бы приоткрылась дверь, из которой выглянул мой старинный враг. Но я не стал смотреть на него.

– Вот что. Теперь ты мужчина и наследник престола. Пора забыть про игрушки.

Брови его, густые и более темные, чем волосы на голове, сошлись. Я понял, что этот покой в нем совсем не от кротости.

– Зови это как хочешь, но как нам тогда говорить? Понять будет сложно даже при обоюдном старании: словами многого не скажешь.

Терпеливость его пробуждала раздражение в моем сердце. Словно огромный пес, позволяющий шавке тявкать.

– Что случилось? Расскажи мне наконец. Ты ведь единственный сын своей матери. Неужели ты считаешь, что кровь ее недостойна жизни? Почему ты проявляешь подобное легкомыслие?

Он не отвечал. Спокойный взгляд Ипполита, казалось бы, говорил: «Что знает человек о завтрашнем дне? Как можно заранее судить о нем?» Это лишь усилило мое раздражение. Наконец он проговорил:

– Она бы так не подумала.

– Ну же! – продолжил я. – Давай к делу. Значит, ты принял какой-то обет… или было что-то другое?

– Обет? – переспросил он. – Ну, не знаю. Да, наверно, так. Но ничего изменить нельзя.

– Так ты даже не знаешь этого точно?

Он отвечал, изо всех сил стараясь объяснить мне (Ипполит был еще так молод, что сомневался в том, что человек моего возраста сумеет понять его):

– Обеты – они для того, чтобы сдержать тебя, если ты передумаешь. Я дам обет, если меня попросят. Это ничего не изменит.

– Какому богу? – спросил я. Лучше уж узнать сразу.

– Я принесу обет, – отвечал он, – лишь богу Асклепию,[128]когда почувствую себя готовым.

Это было что-то новое. В прошлом остались события, о которых он умолчал, – так было всегда. Но сейчас он выразился слишком уж кратко. Этот мальчик был для меня загадкой со дня своего рождения.

Я начал расспрашивать его, рассчитывая услышать высокопарный ответ. Однако сын ответил просто:

– Все началось с лошадей, – и помедлил, задумавшись. – Я начал лечить их. Мне всегда удавалось понимать их, возможно, это умение я унаследовал от Посейдона. – Какая милая улыбка. Женщина наверняка растаяла бы. – А потом по какому-то наитию начал помогать людям, и это занятие поглотило меня. Я стал задумываться: зачем существует человек?

Такого вопроса мне еще не доводилось слышать. Тут я поежился: если мужчина начинает с подобных вопросов, то чем же он кончит? Это все равно что глядеть в темный водоворот, когда кружащийся глазок уходит все глубже и глубже. Я поглядел на мальчика. Он не казался больным или испуганным; лишь чуточку не в себе, как если бы мимо окна простого парня прошла девица, к которой он неравнодушен.

– А это, – отвечал я, – знают боги, сотворившие нас.

– Да, но зачем? И мы должны годиться для их цели, какой бы она ни была. Как можно жить, не зная ее?

Мне оставалось только глядеть на него; такие отчаянные слова, а сам словно бы светится изнутри. Он увидел мое внимание, этого было достаточно, чтобы продолжить:

– Однажды я ехал на колеснице в Эпидавр. Позволь мне завтра свозить тебя туда, ты сам увидишь, владыка… Ну, не важно, мы ехали по приморской дороге, и ветер дул в спину…

– Мы? – переспросил я, рассчитывая услышать что-то полезное.

– Ну, так себя чувствуешь, когда становишься единым с упряжкой.

Я перебил сына, и ему пришлось потратить мгновение-другое, чтобы приспособиться.

– Дорога была хорошей и ровной, нам ничто не мешало. Я пустил коней на волю, и колесница грохотала как гром. И тут я ощутил это – почувствовал, как бог через меня вселился в коней. Словно бы между нами, не обжигая, вспыхнула молния. Волосы встали дыбом у меня на голове, и я подумал: «Вот оно, вот оно, для этого мы и созданы, как дуб сотворен, чтобы низводить с небес молнию, открывая богу дорогу в недра земли. Но зачем?» Колесница неслась возле моря, все вокруг утопало в синеве и свете, гривы наши вились по ветру – кони неслись вперед, как по равнине, радуясь свободе. И тогда я понял зачем, но сказать не могу… Чтобы жизнь не истекла вместе со словами.

Он вскочил на ноги, словно бы не чувствуя тела, и подошел к окну, буквально ступая по воздуху. И замер возле него, озаренный солнцем, но сияя собственным светом. Наконец он пришел в себя и сказал застенчивым голосом:

– Все это можно ощутить, когда берешь на руки больного щенка.

Словно бы услыхав, явилась кормящая сука волкодава с сосцами, полными молока, и встала возле него на задние лапы, уперев передние в грудь. Ипполит принялся чесать ей за ухом. Я помнил его мать в такой же в точности позе, восемнадцатилетнюю, когда я привез ее домой. Он воплотил в себе нашу любовь, и через него мы могли бы продлить свои жизни в вечность. Без него нас ждала смерть.