– Ладно, мой мальчик, все прошло. Давай-ка лучше знакомиться.

Он поглядел на меня, словно бы я свалился с небес, а потом преклонил колено и коснулся рукой своего лба. Когда он поднялся, я поцеловал его и ощутил гордость, увидев достойный героя рост.

Мы поговорили, улыбнулись получившейся гонке, а потом умолкли. Вечер уже ложился на землю; золотые вершины высились над влажными тенями; пахло морем, тимьяном и влажной от росы пылью, надрывались кузнечики. Я промолвил:

– Я увел твою мать у Артемиды, и теперь богиня требует долг. Боги справедливы, их не одурачить. Пусть ты служишь той, что никогда не любила меня, будь ей верен, и я сочту тебя своим сыном. Правдой измеряется муж.

– Ты увидишь, отец, – отвечал он, впервые с детства назвав меня этим словом. – Я буду верным и тебе.

Он помедлил, и, видя, что он хочет что-то сказать, но стесняется, я проговорил:

– Да?

– В детстве, – начал он, – я спросил у тебя, почему страдают невинные, когда гневаются боги. Тогда ты ответил мне: «Не знаю». Ты, мой отец и царь! За это я всегда любил тебя.

Я дал ему какой-то мягкий ответ, не зная, удастся ли мне исправить его. Что же, доверие вполне может помочь. Мы пошли назад к колесницам, и я спросил, куда он направлялся. Он ответил:

– В Эпидавр, чтобы излечиться от своей старой хвори. Я думал, что она уже оставила меня. Но тут появился ты.

Я понял, что он имеет в виду свой гнев. Странные речи для юного мужа, вошедшего в пору воина.

Закат окрасил небо, озарил землю, и лицо сына осветилось собственным светом. С миром возвращался я домой, и ночной сон был сладок. Но вечное счастье даровано одним только богам.

В то лето мы с Пирифоем доплыли до самой Сицилии, где взяли город Тапс. Штурм был ночной, прямо с моря; удача сопутствовала нам, и на стенах мы оказались еще прежде, чем горожане подняли тревогу. Я слышал вопли караульных – не «Тесей Афинский», как подобало бы, а «Тесей-пират, Тесей-пират».

Я рассердился, и тапсиане заплатили за оскорбление. Однако услышанное повергло меня в раздумья. В те дни к концу года я мог похвастаться лишь грудой добычи и пленницей, которая уже на следующий год надоедала мне. Некогда я уничтожал разбойников, укреплял границы, расширял или оттачивал закон, чтобы он лучше служил правосудию, улаживал кровавые распри между двумя племенами, освобождал просителя от этого господина. Подумав, я понял, что ни в этом, ни в прошлом, ни в позапрошлом году не могу похвастать чем-либо подобным.

Направляясь назад мимо Италии, я обдумывал случившееся в Трезене. Я не мог более предоставлять ход событий собственной воле. Как бы то ни было, Ипполит выбрал свою долю наследства. Молодой Акамант, сын Федры, должен унаследовать мои царства. А значит, он должен явиться в Афины и предстать перед моими глазами.

Плохого в нем я не видел, хорошего тоже. Он был, пожалуй, чересчур легковесен и жил ото дня ко дню. Как я мог часто видеть, отваги ему занимать не приходилось, однако честолюбия не хватало. Законный сын моей венчанной царицы, будь на то мое желание, мог бы получить власть над материковыми царствами. Однако, насколько я мог видеть, Акамант только ждал, пока Крит сам попадет в его руки, и ни о чем другом даже не помышлял. Действительно, он был истинным критянином – прямо как тот изящный царевич из древнего царства, что на стене Лабиринта разгуливал по полю цветущих ирисов с царственным грифоном на поводке; верно было и то, что я сам сделал его таким. За всю его жизнь я лишь несколько раз привозил сына погостить в Афины, и то ненадолго. Конечно, он был нежным ребенком, чем я и объяснял свои действия. По правде говоря, я хотел, чтобы он удовлетворился Критом. В дни моего отца в Аттике хватало сражающихся братьев. Но теперь наступила пора показать его народу – чтобы не забыли – и поучить царскому ремеслу.

Детская беспечность еще не оставила Акаманта. Он уже достаточно вырос, чтобы однажды задаться вопросом – впрочем, на взгляд казалось иначе, – сколько он продержится на Крите, не имея поддержки флота соединенных царств. А для размышлений основания были: Девкалион умер, а сын его Идоменей вырос совершенно иным человеком. Если только он уже втайне не тянул руку к престолу, то останавливал его не страх, но гордость, не допускавшая бесчестья. Он был от крови Миноса по обеим линиям – греческой и критской, двадцатипятилетие его уже миновало, а я перевалил за сорок и не проявлял особой заботы о собственной безопасности, что могли видеть буквально все. Идоменей торопиться не будет. Но после моей смерти юному Акаманту придется обеими руками держаться за престол.

Женщины на Крите прекрасно разбирались в делах, так что мне было интересно знать, что думает по сему поводу его мать и насколько она пытается побудить сына к действию. К матери он относился с подобающей истинному критянину почтительностью, однако в прошлый раз держался со мной с большей непринужденностью.

Федра никогда не просила, чтобы я взял ее в Афины, хотя по прошествии стольких лет ни ее народ, ни мой не стали бы возражать. Я нередко подумывал об этом, но, поглядев на запертые комнаты, в которых слух мой еще угадывал эхо, откладывал ее приезд на будущий год. Поэтому я ничего не сказал ей, а Федра была не из тех, кто выкладывает все свои мысли. Моей критянке уже исполнилось тридцать. Поздно начинать жизнь заново в чужих краях. Кроме того, она была дочерью Миноса и не хотела жить, так сказать, удовлетворяясь обносками прежней хозяйки, которые не достались бы ей, будь та жива. Не смогла бы она смириться и с тем, что сын незаконный станет выше ее собственного. Возможно, она слыхала, что в доме моем полно девиц, разболтавшихся из-за моих частых отлучек. Не исключено, что Федра учитывала все эти соображения.

Лето давно прошло. Если я промедлю, то решение придется перенести на будущий год. Поэтому я покинул Пирифоя посреди моря и направился на Крит.

Мальчик встретил меня с воодушевлением, спросил, где я был, что привез ему и скоро ли возьму с собой, хотя ему едва исполнилось тринадцать. Он трещал как сорока, пока мы ехали в колеснице. Мать его – невысокая, аккуратная, вся в драгоценностях – ожидала нас на ступенях царского дома; тонкие каштановые волосы золотились под солнцем, нагие груди были тверды, словно виноградины, аромат прогретых ягод преследовал меня всю дорогу.

Когда мы остались вдвоем, я поведал ей о положении дел и сказал:

– Было бы несправедливо обходить Ипполита, ведь мать его отдала свою жизнь на войне за меня и всю Аттику. Если бы я погиб тогда, оба сына были еще детьми и не могли бы надеяться на многое. Но чтобы оплатить ее долг, он предложил себя Артемиде. Боги лучше знают, а нам остается делать необходимое.

– Да, – отвечала она. – Это верно. – И умолкла, сложив на коленях белые ладони с заостренными пальцами.

Я уже хотел сказать, что если она против, то может не ехать в Афины. Слова уже просились с языка – так просится пес возле закрытой двери. Но я знал, что ей может быть обидно. Федре было на что жаловаться: я наезжал ненадолго, в перерывах между Афинами и морем. Сам я перед ее лицом никогда не упоминал о моих женщинах, но острова полнились рассказами и песнями о набегах, в которых я добывал их, и она, конечно, слышала эти рассказы. Поэтому я сказал, что она должна быть там, чтобы разделить воздаваемые сыну почести, к ее приезду дворец будет приведен в порядок, и никаких неудобств они не испытают.