После победы СССР в Великой Отечественной войне у многих возникло ощущение, что политическая атмосфера в стране потеплела. Это привело к достаточно решительным попыткам восстановить Есенина в статусе безоговорочно советского поэта. В юбилейной заметке В. Перцова, напечатанной в октябре 1945 года в “Литературной газете”, о Есенине говорилось с, казалось бы, навсегда отмененной “задушевной” интонацией: “Поэзия Есенина, грустная и размашистая, щемящая и озорная, давно нашла свой уголок в душе нашего современника, закалившейся в суровых невзгодах и бурях века Есенин был честен в своих порывах к новому. И если Есенин казнился тем, что не дал родине всего, что мог и хотел дать на ее новом пути, то в этом сказывался его искренний советский патриотизм”[1815]. Сходные слова, судя по отчету в “Литературной газете”, звучали на вечере памяти Есенина на исходе 1945 года: ““20 лет назад умер Сергей Есенин, – сказал, открывая вечер, А. Жаров. – Время – самый верный критик. Прошли годы, и оказалось, что лучшие произведения Есенина продолжают жить, не утратив своей свежести”. Зал почтил вставанием память поэта” [1816].

Последующее ужесточение внутренней политики СССР на какое-то время скорректировало эти восторженные оценки и проявления: не где-нибудь, а в “Литературной газете” в августе 1948 года Б. Яковлев мимоходом осудил “многие, глубоко чуждые советским людям стихотворения Сергея Есенина”[1817].

Однако ярлык “кулацкий поэт” и опасные некогда похвалы Троцкого все же потеряли свою актуальность. Более того, кампания против космополитизма, затеянная и развернутая Сталиным в последние годы его правления, лишь укрепила позиции защитников Есенина. Процитируем финальный абзац предисловия К. Зелинского к есенинскому сборнику 1953 года: “С вершины величайших преобразований нашей эпохи, на подступах к коммунизму мы вправе по-новому посмотреть на поэзию Есенина Сегодняшний читатель останется равнодушным и пройдет мимо чуждой нам есенинской богемной “романтики” Сегодняшний читатель сумеет почувствовать нежную, красивую душу есенинской поэзии и ощутить органическую связь лучшего у Есенина с национальными истоками русской жизни и советской культурой”[1818].

Шестидесятилетие Есенина в 1955 году справлялось уже как юбилей в полном смысле слова советского поэта.

Так начался длительный период сусального официозного есениноведения, суть и дух которого идеально передает, например, цитата из юбилейной речи Сергея Михалкова 1975 года: “Двадцатый век русской советской поэзии определяют три великих имени – Маяковский, Блок, Есенин Поэзия Есенина удивительно проникновенно и ярко выражает главное в характере национального гения нашего народа – огромную душевную широту и любовь к родной земле, его активный патриотизм, а, как известно, мир с неослабным вниманием вглядывается в те революционные социальные преобразования, которые русский народ совершает вместе с народами нашего советского отечества”[1819].

6

Если отношение советской власти к поэту долгие годы отличалось капризной непоследовательностью, народная любовь к Есенину всегда была ровной и устойчивой. Речь в данном случае идет не только о тех людях, которые знакомились с есенинскими стихами по застольным песням, а с подробностями его биографии – покупая на рынке “картошечку с родины Есенина”. Мы имеем в виду и утонченных эстетов, вроде Георгия Иванова, в последние годы своей жизни не без тайной зависти всматривавшегося в загадку беспрецедентной популярности автора “Пугачева” и “Черного человека”: “В чем же все-таки секрет этого, все растущего обаяния Есенина?” [1820]

В предыдущих главах мы уже несколько раз, прямо или косвенно, пытались ответить на поставленный вопрос. Теперь нам кажется уместным предоставить слово для развернутой реплики замечательному современному поэту Сергею Гандлевскому:

Перед зеркалом в минуту трезвого отчаяния Сергей Есенин сказал о своем даровании, что оно “небольшой, но ухватистой силы”. Эта беспощадная самооценка, вероятно, справедлива. Однако именно к Есенину вот уже семь десятилетий Россия питает особую слабость. Небольшой силы оказалось достаточно, чтобы взять за сердце целую страну.

Мы почти поголовно болели им в отрочестве – и “Москва кабацкая” ходила по рукам наравне с Мопассаном. Потом мы выросли, и жизнь развела нас по сословиям, кругам и компаниям. И если дорога сводила в одном купе шофера, интеллигента, секретаря заводской парторганизации и какую-то тетку из Бобруйска, оказывалось, что им не о чем говорить друг с другом, они друг другу хуже иностранцев… Но прикончив вторую бутылку водки, купе затягивало “Отговорила роща золотая…” (а проводница подпевала), и время песнопения становилось временем взаимопонимания.

Хорошо сближает и Высоцкий. Но нужна гитара, молодая компания, мужественный артистичный солист. А Есенин – во всех ситуациях свой.

Мыслимое ли дело трясти случайного попутчика за грудки за Федю Тютчева или Володю Маяковского? Никому и в голову не придет ни звать их так, ни препираться из-за них. А вот за Серегу Есенина можно и схлопотать [1821]. Он и сам тыкал Пушкину и Америке и впустил всех нас в свою частную жизнь, где дед с портками, мать-старушка в шушуне, женщина “сорока с лишним лет”, и другая женщина, и ещё другая… Он сделал всех нас благодарными зрителями и чуть ли не соучастниками сериала, которому не видно конца, потому что каждое очередное поколение с удовольствием узнаёт себя в трюмо есенинской поэзии.

Ведь как мы живем? Вчерашний день мы еще с трудом вспомним, а уже позавчерашний – никогда. На похоронах близкого человека воспарим на мгновение над бытом, чтобы резюмировать: “Все там будем” – но есть уже чеканная формулировка, есть:

А что может быть острее чувства собственного старения. И на этот случай у Есенина есть краткое и красивое высказывание: