том, как он может считать меня виновницей ареста, тоже было глупо. Возможно, на самом деле он так и не думал. Он жил в каком-то чаду перепутаницы. Не умел иначе. Я посмотрела на часы.

– Ты хочешь, чтобы я ушёл? Мне пора?

– Пора.

Трудно сказать, почему я не сразу отошла от двери, которую захлопнула за ним. Услышала что-то вроде стона. Пролётом ниже Эрик стоял и плакал. Сошла к нему:

– Ну же, Эрик!

– Я только сейчас понял, как дико изголодался по твоей душе, по уму, по глазам, по голосу. Зачем они всё это сделали? Зачем им это было нужно? Что делать сейчас?

– Всё уже сделано. И не без твоего личного вклада, Эрик. Успокойся. Не надо так. Не надо.

– Я не могу без тебя. Не умер тогда, так умру сейчас…

– Ни тогда такого не случилось, ни тем более сейчас. Ты жив, и всё у тебя прекрасно. Остальное – ненадолго. Пройдёт.

Он позвонил на следующий же день:

– Я у твоего дома. Выйди. Мне надо тебе что-то сказать.

Навстречу шёл, чему-то улыбаясь:

– Ты надела кофточку? Почему ты кашляешь? Так вот что я тебе скажу. Ты – родная. Ты – моя жена. Я – твой муж. И никем другим я в твоей жизни не буду. С тобой я чувствую себя самим собой. Нет никого прекраснее…

Улыбнулась и я:

– Какой же ты на самом деле, Эрик? Знаю одно: за то, что говоришь, по-прежнему не отвечаешь. Не верю ничему. С тех давних пор не верю. Ты просто забавляешься.

– Я мог быть другим. Ты поверила им, – перешёл он в наступление. – Ты сдала меня им. Я сейчас полон злобы за то, что они покалечили нашу жизнь.

– А под злобой?

– Тоже нет прощения!

– Ну хоть что-то…

– Знаешь, – рассказал он, – дочь вчера подошла ко мне и спросила: «Папа, что с тобой? У тебя что-то случилось?» Она меня очень чувствует. Она самое близкое мне существо.

– Сколько ей?

– Девять лет.

– Уже большая девочка. Хорошо, что у тебя такой друг.

Так мы расстались уже навсегда, чтобы, живя в одном городе, никогда уже не встретиться и ничего друг о друге не узнать.

* * *

Микуньский Дом культуры, украшенный картинами, горельефами, скульптурами Бориса (всё было сделано им одним), наконец открылся. Поселковое начальство решило организовать при нём музыкальный и театральный коллективы. В музыкальный пригласили аккомпаниатором из Княжпогоста Дмитрия Караяниди. Руководить театральным назначили Анну Абрамовну Берзинь, жену писателя Бруно Ясенского. Умевшая быть беспощадной и язвительной, Анна Абрамовна многое презирала, жила с каким-то душевным отчаянием, даже вызовом. Опекая кого-нибудь, становилась нежной, исполненной участия. Так было с обаятельным, добрым и удивительно славным Сашенькой Жолондзем, которого она взяла к себе в коллектив. Анна Абрамовна пришла и ко мне:

– Если будете играть у меня в спектаклях – соглашусь вести здесь театральный коллектив. Ну?

Времени у меня на это не было. Желания – тоже. Она уговаривала:

– Специально для вас найдём что-нибудь интересное. Ну, чем мне вас соблазнить? Хотите, кофточку свяжу? Научилась и делаю это неплохо, – добавила она с грубоватой шутливостью.

– Разве что за это… – поддержала я предложенный тон. – Ладно. Для начала.

– Может, у вас есть что-нибудь готовое на открытие?

У меня лежала вырезанная из газеты поэма Геслера «Говорит мать». Выучить её ничего не стоило. Анне Абрамовне идея пришлась по душе: «Прекрасно. Учите. Включаю вас в программу вечера».

А с Дмитрием нас связывали многолетнее приятие друг друга, дружба вчетвером: наша певица Инна Курулянц, Дима, Колюшка и я.

В Баку, где он жил до ареста, Дима не стал возвращаться. У жены появилась другая семья. Если бы не его сияющие, распахнутые глаза и умение самозабвенно рассмеяться чьей-то остроте, этого смуглого, красивого человека можно было бы считать крайне скупым на проявление каких бы то ни было чувств. Я была рада его участившимся приездам в Микунь. Он был первоклассный пианист. Музыка была его главной страстью. Более всего он любил Рахманинова и Шопена. После занятий, в ожидании поезда на Княжпогост, он часто играл для себя. Я заходила послушать эти концерты без публики. Тайга, посёлок, хмурое небо над ним гляделись после этого иначе.

На концерте в день открытия Дома культуры у меня, два с половиной года не выходившей на сцену, подкашивались ноги. Почти в беспамятстве я начала читать:

У меня был сын,

маленький сын.

Золото нив,

небесная синь

и красные маки

в зелёных полях

отражались в весёлых его глазах.

Цвета спелого колоса

были у мальчика волосы.

Он в кроватке сидит,

хлопочет.

Ручки тянутся к солнцу,

достать его хочет.

«Погоди, мой сынок, —

пела мальчику я, —

подрастёшь —

вся вселенная

будет твоя…»

Я читала о том, как взрывом бомбы сын был убит, как родился затем второй сын, которого в этот раз мать поклялась не отдать войне, призывая к тому и других. Услышала захватывающую дух тишину, воцарившуюся в зале. Мне бурно аплодировали. Вызывали много раз. Что-то было сброшено, отдано, а забытое чувство высоты и полёта – не покидало. У выхода со сцены Дмитрий меня задержал. Его глухой голос, взгляд многое сказали. И я, наверное, ждала слов, подобных тем, что услышала:

– Сколько в вас сценического темперамента, сколько огня!..

* * *

В день рождения Сени Ерухимовича я на почте отправляла ему телеграмму.

– Кому пишете? – шёпотом спросила меня оказавшаяся рядом соседка по дому.

Вход в квартиры у нас с ней был разный, а стена между комнатами – общая. Мне она казалась симпатичной.

– Своему товарищу. В ссылку.

Поджав губы, она выразительно опустила глаза, но тут же подняла их и указала взглядом на дверь. Я вышла за ней на крыльцо поселковой почты.

– Прекратите переписку со ссыльными друзьями!

– Почему?

– Вы же умный человек. Немедленно порвите с ними. Послушайте меня.

С чувством исполненного долга она сошла с крыльца. Это было явным предупреждением. Чему? Чего? Душа налилась знакомой мутью дурного предчувствия. Дописав и отправив телеграмму в далёкую новосибирскую деревню, где одарённый куплетист и музыкант – плотничал, я ещё долго сидела на почте. Никуда не хотелось идти. Домой – тоже.

* * *

Был конец месяца. Из амбулатории все ушли. Я сидела в одном из кабинетов после врачебного приёма. Как медстатистик, заканчивала годовой отчёт по лечобъединению. Неожиданно открылась дверь. Прежде чем я осознала, кто вошел в кабинет, сердце схватило клещами. У