обратно и поступил в Консерваторию города Баку к профессору Шароеву. В числе двадцати четырёх пианистов прошёл в 1935 году два тура на Всесоюзном конкурсе музыкантов в Ленинграде. Перед третьим туром бакинка, которую во время прослушивания отсеяли, обратилась в жюри: «Кого выдвигаете? Он же иностранец».

Но обвинить в шпионаже в пользу Греции студента Консерватории – не сумели. По доносу секретаря парткома «за антисоветские разговоры» в 1937 году Дмитрий был арестован и приговорён к десяти годам лагерей. Он пережил всё, что называется «заселением Севера», с азов. Не раз был на краю гибели. Рассказывал, как в самый критический момент на комиссовке один из заключённых-врачей сказал: «У нас такие работают», как другая – вольнонаёмная – воскликнула: «У него стеклянные глаза, он одной ногой на том свете» – и как начальник колонны резюмировал: «Немедленно госпитализировать».

В течение семи лет он был на общих работах: разгрузка барж, строительство, «с руками пианиста» влезал на столбы, тянул провода, закрепляя их при любом морозе. И только после посещения колонны агитбригадой, аттестованный земляком, бакинским дирижёром Магометом Утешевым, как прекрасный пианист, он был взят в ТЭК.

* * *

Дмитрий спрашивал, что со мной. Я рассказала: вызывают в РО МГБ, хотят, чтоб я им «помогала». Замучили совсем. Не слишком разговорчивый, он поддержал единственно нужными словами:

– Не бойтесь их! Даже если наганом станут грозить. Так они тоже умеют. Так было со мной. Но если сам человек не захочет, они ничего сделать не смогут. Стойте твёрдо на своём.

– А где вы были раньше, Дима?

Знал бы он, из какой я только что выползла ямы, как всё изодрано внутри… и как всё-таки хорошо жить с незамутнённой совестью, ожидая каждые сутки рассвета! Он это знал. Я радовалась тому, что он в доме, так близко. Однако, уходя, не поднимая глаз, он сказал нечто неожиданное:

– Больше я к вам не приду. Никогда.

Разъяснений я не попросила.

* * *

Меня вызывали ещё и ещё. Я заявила, что отказываюсь работать на них. В ответ – новый поток угроз:

– Сами запроситесь. Слушать не станем! Даю ещё неделю. Вызовем.

Долго никто не вызывал. Зато на работе обстановка вокруг меня резко ухудшилась. Не давали ни одной командировки. Неожиданно пропал подготовленный мною годовой отчёт. Его нигде не удалось обнаружить. В приказе мне вынесли выговор. Как-то поздно вечером меня вызвала Анна Абрамовна Берзинь:

– Поговорим на улице. Объясните: что происходит? Директор Дома культуры распорядился не занимать вас ни в концертах, ни в репетициях.

Я объяснила: вербуют.

– Мерзавцы! – возмутилась она. – Ах, какие мерзавцы! Держите с ними ухо востро.

Вскоре я почувствовала, что нахожусь в полной изоляции. Бойкот. Ареста или повестки на выселение ждала каждый день. Борис по дороге на работу передавал мне письма:

«О каком „вот и всё“, о каком „конце“ может идти речь? Ещё не случилось. Ещё не факт. Пока человек жив, пока есть у него завтра, до тех пор есть надежда, право и долг надеяться, драться за надежду, за уверенность и осуществление. Страшна только смерть».

Смерть – страшна. Конечно. Но я приучала себя к мысли о ней.

* * *

Когда после длительного перерыва меня вызвали опять, оказалось, что произошла смена руководства. За столом сидел новый начальник РО МГБ. После первых же фраз стало ясно, что прежний был лояльней. Среди многих цветных папок этот отыскал мою объёмистую, синюю, начал её перелистывать, реагируя кивком головы на чьи-то занесённые в неё умозаключения. Пережидая затянувшееся молчание, я смотрела на руки этого человека, на его ржавые ногти, такие огромные, что казалось, будто каждый палец заканчивается отдельной головой. Социальная сущность явственно была прописана во всём его облике. Представить историю «восхождения» этого человека не составляло труда. В тридцать седьмом году ходили осанистые, брезгливые энкавэдэшники с собаками, в зеленоватых габардиновых пальто. Тех сменили на «попроще». Теперь были эдакие.

Разговор сразу принял неожиданный и крайне тяжёлый оборот:

– Бахарев – это муж, значит?

– Нет.

– Ну, сын-то от него?

– От него.

– Значит, муж. Как же это он с вами так поступил?

– Поступил.

– А что так скупо? Худо ведь без сына? Ничего. Сына мы вам – в два счёта… Отыщем… Ну, так как собираетесь жить, Петкевич?

– Я живу. Работаю.

– Ясно. Возились с вами долго. Времени потратили много. Будете нам помогать?

– Уже сказала: не буду.

– Хорошо себя проявите – пошлём учиться. Вы английский язык изучали? Поможем и в этом. И работа будет интересная, и жить станете иначе. В настоящую жизнь включитесь.

– Нет! Об этом мы больше говорить не будем. Я ясно сказала: не буду…

Меня снова отпустили «на срок, подумать». На следующий раз, потеряв терпение, распоясавшийся новый начальник стал кричать:

– А нам легко? Вы что думаете, я сюда сам пришёл? Больше ничего не умею? Меня партия призвала на этот пост. Сказала: ты здесь нужнее! Вот почему я здесь!

Он расхаживал по кабинету – цельнокроенный, убеждённый в своих правах и правоте:

– Сложа руки сидеть, понятно, проще!

– Я работаю!

– Слыхал. Одной вашей службы мало. Сегодня мир сложнее. За каждым кустом враг. Только и ждёт нашей промашки. Это кому-то предотвращать надо?

Весь мир, в его представлении, находился в кулачном бою. Все дрались, катались кубарем, вцепившись друг другу в глотку. Он выполнял свой долг, выкладывался до конца, был гражданином своей страны, а некоторые «безмозглые баронессы» били баклуши, занимались одной брехнёй. С неприкрытой ненавистью глядя на меня, он наступал опять и опять:

– Ещё раз обращаюсь к вашей совести. Ну? Есть она у вас? Ну?

– Ведь я же сидела, в конце концов, господи!

– Это нам и надо. Меньше подозрений будет, – обрадовался он вдруг. – О ваших, о таких нам более всего знать и необходимо.

– Нет! Не могу! Ещё раз говорю: не буду!

– Затвердила: не буду! – внезапно перешёл он на «ты». – Ты мне в дочки годишься. Понимаешь ли, кому говоришь «нет»? Ты самому Сталину это говоришь. Вот он стоит на Красной площади, на трибуне, как в войну, обращается к народу: помогите, надо! А ты ему: «Не могу!» Что же получится, если ему все так отвечать станут? Тебе жизнь предлагают. Вместе со всеми быть предлагают. А ты? Твоё дело – оправдать доверие, которое тебе оказывают. Тебе сына найти обещают. Ты человек вообще или нет?

Я была – не человек. Исчадие боли. И он, в конце концов, не смел говорить со мной как с детдомовским подростком. Не смел обещать, что за доносительство мне выдадут адрес сына. Но он не унимался, жал и жал: