За разговорами время текло незаметно, и путники быстро продвигались вперед. По мере удаления от Москвы сел и деревень им встречалось все меньше; лес, вначале далеко оттесненный возделанными полями и нивами солнечно-янтарной ржи, все ближе подступал к дороге и наконец стиснул ее двумя мощными стенами, ощерившимися темно-зеленой хвоей.

Идущие и едущие навстречу люди стали теперь редки; ниоткуда не долетали уже ни стук топора, ни звон церковного колокола, ни лай собак; природа, как бы осознав свою непобедимую силу, спокойно дремала в первобытной тишине, нарушаемой лишь веселым посвистываньем белок, радующихся солнцу и в блаженном озорстве переметывающихся с дерева на дерево. А вот впереди, прядая обвисшими от летнего зноя ушами и морща горбатый нос, ленивой трусцой перебежала дорогу лосиха, и, видимо, почуяв людей, сейчас же метнулся за нею замешкавшийся лосенок.

Карач-мурза был непривычен к лесу. С безотчетно нарастающим в груди чувством приятной, волнующей приподнятости он пытливо озирался по сторонам, примечая все и стараясь проникнуть разумом в тайны лесной жизни. Ему с трудом верилось, что всего лишь несколько часов назад он покинул Москву.

К полудню зеленые стены, окаймлявшие дорогу, снова раздвинулись, и всадники спустились в неглубокую долину реки Пахры. Проехав еще несколько верст вдоль крутого глинистого берега и миновав два-три невысоких кургана, они увидели перед собою большое село Подол, где решено было подкрепиться и дать роздых коням.

Это село, не теснясь раскинувшееся на просторе, немного в стороне от реки, насчитывало дворов тридцать, что было в ту пору редкостью. В обе стороны от него, по долине, земля была возделана и пестрела золотистыми полосами овса и ржи, кое-где перемежающимися темно-зелеными полями конопли и белесоватыми — гречихи. Внизу, на свежезеленой пойме, паслось стадо коров; у самой реки горел костер с подвешенным на треноге черным от копоти казанком, а на отмели два подростка-пастуха, сбросив порты и узлами завязав на животе полы длинных рубашек, заводили бредень.

И добротные избы, и густо колосящиеся нивы, и красивая бревенчатая церковь, стоящая на площади посреди села, указывали на то, что народ сел здесь крепко и живет спокойно, в достатке.

Отыскав постоялый двор, по обычаю времени отмеченный конским черепом, вздетым на шест, путники поручили лошадей заботам хозяина, а малое время спустя уже и сами сидели в тени густой черемухи, за выскобленным добела липовым столом, на котором среди толсто нарезанных ломтей ржаного хлеба стояли объемистая крынка молока и миска с печеными яйцами; несколько сырых луковиц да берестяной коробок с солью дополняли это убранство. Окинув эти скромные яства неодобрительным взглядом, Ильяс развязал принесенную с собою торбу и, вытащив оттуда жареный бараний окорок, завернутый в лист лопуха, тоже водрузил его на стол.

— Эка велико ваше село, — заметил Макар, обращаясь к хозяину двора, подошедшему в этот миг со жбаном холодного квасу. — С чего бы это оно столь разрослось?

— Дело известное, — ответил хозяин, кряжистый рыжебородый мужик лет сорока. — Али не знаешь, что все эти угодья князем покойным Иваном Даниловичем отписаны московскому Данилову монастырю[236], выстроенному его праведным родителем? Допрежь того на Подоле нашем было, кажись, дворов семь. Ну а с той поры народ сюды, знамо дело, и потек.

— Почто так? — удивился Карач-мурза.

— Да ведь, не в обиду тебе будь сказано, боярин, на церковных-то землях смерду жить не в пример вольготнее, нежели на боярских, а иному и на общинных. Ему оброк платить куды сподручнее, чем робить на барщину, которая рано ли, поздно ли доводит его до кабалы. Ну а боярину как раз барщина-то и нужна. Что же до вольных смердов— на тех барщины хотя и нет, но надобно платить подати и число да отбывать князю повинности, а их ноне немало. Глянь, как города-то скрозь ставятся! На них изводят прорву леса и камня, и от всякой общины князь требует людей, лошадей и телеги, чтобы тот камень да лес добывать и свозить куды надобно. Хоша каждый идет в повинность не так чтобы надолго, да иной раз мужику от того чистый зарез: тут подошло, к примеру, самое горячее в хозяйстве время, надобно свое робить, а ты поезжай по наряду либо дай своего коня, а себе хоть свинью запрягай!

Ну а на монастырских землях ничего такого нету. По цареву[237]указу ни числа, ни податей церковные людишки не платят, також и князь их в работу не берет. А барщиной нас святые отцы не донимают, в кои-то веки стребуется подновить в обители тын, загатить реку либо еще что справить, — так ведь это выйдет какая седмица, много две в году, а на боярина надо робить три дня в седмицу! Платим мы монастырю оброк в натуре, глядя по урожаю, да к праздникам великим посылаем братии кто пару курей, кто гуся, овечку либо свинью, а кто победнее — тот рыбки, а то и лукошко ягод. Ну а так — робим сами на себя и живем как бы по своей воле. И потому всякий смерд, кому в ином месте затужало, норовит перейти на церковную землю, покуда не влетел в кабалу, ибо знает — опосля будет поздно: беглых братия до себя не принимает.

* * *

К этому следует добавить, что земельные владения многих русских монастырей того времени были весьма обширны, что дает некоторым историкам основание не совсем справедливо обвинять древнерусское духовенство в чрезмерном любостяжании. Нет сомнения в том, что монастырская братия и многие отцы Церкви нашей не отказывались от земельных приобретений, далеко превышавших нужды того или иного монастыря, и умели извлекать из этого огромного хозяйства немалую пользу. Но, во-первых, история почти не дает нам примеров того, чтобы кто-либо из русских иерархов использовал эти источники для личного обогащения, окружения себя роскошью или ведения расточительной и праздной жизни, каковыми примерами изобилует история западной христианской Церкви. Во-вторых, для увеличения своих угодий монастырям едва ли нужно было прибегать к захватническим действиям, которые если и имели место, то лишь как редкое исключение. Земельные богатства Церкви росли у нас почти исключительно за счет так называемых «вкладов по душе»: у русских князей и бояр существовал обычай завещать особо чтимым или просто ближайшим монастырям некоторую часть своих владений на вечное поминовение души. И эти вклады зачастую бывали весьма обширны.

В таких случаях обычно завещались леса и пустоши, которые монастырь быстро заселял пришлыми крестьянами, охотно селившимися на церковных землях в силу причин, указанных выше. Но нередко жертвовалась и «устроенная земля» — уже обрабатываемая и населенная. Из подобных фактов те исследователи, которые любят отыскивать в нашем прошлом одно лишь плохое, снова делают ошибочное заключение, что это крестьянское население отдавалось монастырю в рабство или в собственность вместе с землей. Подобные случаи имели место значительно позже — когда крестьянство на Руси было уже повсеместно и прочно закрепощено. Но в описываемое время, если крестьянин не был связан с владельцем земли кабальным договором, то есть, попросту говоря, долговыми обязательствами, он был волен уйти с подаренной монастырю земли и устроиться в другом месте. Это было нетрудно: свободных земель было еще много, а людей всюду не хватало. Если же крестьянин был кабальным и кабальная запись на него передавалась монастырю, он должен был отработать долг, как отрабатывал бы его прежнему хозяину. И при тех льготах, которыми пользовались все «церковные люди», выйти из монастырской кабалы бывало несравненно легче, чем из боярской.