Второй спутник Карач-мурзы, послушник Чудова монастыря Макар Бугаев, был высокий жилистый мужчина лет сорока пяти. Внешний облик его был звероват и угрюм, но глаза глядели из-под косматых бровей умно и беззлобно.

Приглядевшись к нему и понимая, что именно с ним полезно побольше разговаривать в пути, чтобы усвоить особенности русской речи, князь задал ему два-три вопроса. Макар отвечал охотно, и вскоре между ними завязалась беседа.

— Ты что, в Москве родился? — спросил Карач-мурза после того, как проводник обстоятельно рассказал ему историю Чудова монастыря.

— Нет, боярин, — ответил Макар, которому владыка Алексей строго наказал величать ханского посла боярином и в пути не заикаться о том, что он ордынец. — Родом я из Брянска, а в Москву попал лишь ноне, каких два лета назад.

— Пошто же ты свою землю покинул? Али в Москве тебе лучше?

— Эх, боярин, не всякому родная сторона мать, иному и мачеха, — не сразу ответил Макар, и взгляд его помрачнел… — Так, вкоротке, того не обскажешь.

— Зачем вкоротке? Сказывай, как тебе любо. Путь перед нами долгий, времени хватит.

— Ну, изволь. Коли есть охота послухать, я расскажу… Случился, стало быть, у нас на Брянщине мятеж народный супротив князя нашего Глеба Святославича. Вовсе дрянный был князь, не тем будь помянут: войнами своими, поборами да лютостью довел он народ до краю и не стало нам никакого житья. Ну, значит, и порешили его согнать долой, а к себе звать другого князя…

— Кого же хотели вы звать? — быстро вскинув глаза на рассказчика, перебил Карач-мурза.

— А соседнего князя, карачевского, Василия Пантелеича.

— Что же, хорош был тот князь? — прозвучал новый вопрос, и, если бы Макар не унесся памятью в прошлое, он бы заметил, как странно изменился голос спрашивающего.

— Не довелось мне его увидеть, боярин, но слыхивал о нем много. Сказывали у нас, что не было в ту пору на Руси лучшего князя. Даром что был молод, а нужду народную понимал и подданным своим был что родной отец. За то и сгубили его лиходеи бессовестные, царствие ему небесное, — перекрестился Макар.

— Кто же сгубил его? — с трудом скрывая свое волнение, спросил Карач-мурза.

— Да кто же, как не бояре и другие князья, его родичи? Видать, оболгали его перед великим ханом, ну тот и отнял у него княжение. А чтобы он не поехал в Орду и перед ханом не обелился, хотели они схватить его да убить, только не на такого напали: не дался он им в руки, еще и сам, обороняясь, смахнул голову звенигородскому князю, своему набольшему вору. Ну и пришлось ему после того спасаться от ханского гнева. Покинул свою вотчину да и канул, как в омут…

— Куда же бежал он?

— Разное сказывали, боярин. Одни будто видели его в Вятской земле; опосля прошел слух, что жил он за Каменным Поясом, в Белой Орде, где его хан Узбек все же, видать, достал. Говорили и иное, да истину-то один Господь ведает. В одном только нет сумнения: сгиб он в те же самые годы, — инако беспременно воротился бы к нам после смерти ворога своего, хана Узбека. Долго ждал его весь наш народ и не пущал к себе иного князя. Да так и не дождался…

— Ну ладно, о себе сказывай, — промолвил Карач-мурза после довольно долгого молчания.

— О себе-то? Ну так вот, батя мой покойный, царствие ему небесное, был кабальным смердом у старого боярина Лутохи. Был тот боярин сущий аспид, человек без совести и без сердца. Людей своих обижал, и, сколько на него ни работай, кабала лишь росла. Другой князь за такие дела ему бы роги обломал, ну а Глеб Святославич и сам был не лучше… Ну, знамо дело, как только всколыбнулся народ, Лутохе первому пустили красного петуха. За тот случай, уж не знаю — по истине али безвинно, схватили моего родителя, и князь велел его повесить на кремлевской стене…

— Что же после-то было? — спросил через минуту Карач-мурза, видя, что рассказчик умолк и задумался.

— Не было мне в те поры и семнадцати годов, но в семье из мужиков я был старшой, и пришлось мне впрягаться в батькино тягло. И ноне еще страшно вспомнить то время! Боярин и без того был собака, а тут еще вымещал мне за отца, и не было такой обиды и неправды, коих бы я от него не претерпел. А податься некуды: уйти к другому хозяину не дает кабала, бежать тоже нельзя: на руках хворая мать да четверо братьев и сестер, из коих младшенькой и пяти годов не было. С такими далече не убегишь! Ну, терпел я эдак без малого шесть лет, и Господь надо мною сжалился: умер старый боярин и вотчина перешла к его сыну, а тот был не в отца — добр и совестлив. Кабала моя с того дня пошла на убыль, и к двадцати осьми годам стал я слободным человеком. Родительница моя к тому времени преставилась, упокой, Господи, ее душу в селениях праведных, братья и сестры повырастали и зажили своей жизнью. Я же ударил челом той общине, где смолоду робил мой отец, и мир мое челобитье уважил: получил я земельный пай, невдолге оженился и зажил по своей волюшке.

Трудился я не покладая рук, — помолчав немного, продолжал Макар, — да и мир трохи подсобил, а потому не минуло и пяти годов, как я уже стоял твердо: запахивал боле двадцати четей, имел хорошую просторную избу, пару коров и трех коней. Хозяйство было что надо! Женка у меня была добрая, жили с нею в любви и в ладу, по второму году родила она мне славного мальчонку-сына. Ждали не пошлет ли Господь и дочку… Счастье, будто ненароком, зашло к нам в избу, да и прижилось. Ан ненадолго: грянула вдруг беда — напали на Брянщину литвины князя Ольгерда.

Как раз в этом году царь Джанибек посадил на брянский стол Василея Александровича, из смоленских князей. Князь был неплохой, но с задором. Ольгерду покориться он не схотел, а согнал всех нас, окрестных мужиков, в Брянск на помогу своей дружине и порешил стоять насмерть. Четыре дня и четыре ночи шла на стенах злая сеча, но Ольгерд привел с собою силу великую, и, когда с каждого нашего пятка полегли четверо и пал в битве сам князь Василей, литвины ворвались в город. Ну, тожеть и мы посекли их немало, были они изъярены нашим упорством, а потому предали Брянщину лютому грабежу и угнали в Литву большой полон.

Я остался лежать на стене порубанный, — снова помолчав, продолжал Макар, — не знаю, уж кто меня оттеда снял и выходил, только пробыл я без памяти много дней. А когда одолел смерть и смог добраться до дому, увидал на месте своей избы лишь кучу золы. Жена и сын тоже пропали. Стал распытывать там и сям и вызнал, что видели мою Аришу среди других полонянок, уведенных литвинами, а было ли при ей дите — того никто не приметил. В тот же час пустился я по следам полону, вглубь Литвы и шел многие дни, расспрашивая встречных людей. И вот в одном селе, недалече от Киева, поведали мне, что тут литовский отряд, гнавший полоненных брянцев, повстревался с большим татарским караваном, ворочавшимся в Крым, и продал татарам на выбор всех самых молодых и пригожих полонянок. Меня будто обухом вдарили! Ариша моя была красавица, каких поискать, вестимо, думаю, басурманы такую не проглядели… Для верности все же нагнал я останки того полону и узнал, что точно была продана поганым моя лапушка…