Несколько мгновений спустя голос раздается вновь. Он говорит, что доверяться непроверенным доносчикам, без сомнения, — беспечность, но и не только это. Еще большая глупость — не оставлять своим врагам путей к отступлению. Накидывать аркан на шею целой общины, обещая ее членам в ближайшем будущем лишь смерть и страдания, — это обязательно должно было вызвать самую непредсказуемую реакцию. Войны бывают не только религиозными, война — еще и изысканное искусство дипломатии, которое из нее вытекает. А уж в этом искусстве, к своему великому сожалению, евреи были вынуждены преуспеть. Если тебя окружают, тебе приходится вырабатывать стратегию выживания, перед лицом смерти приходится бороться.

Сефард заявляет, что им еще о многом предстоит поговорить, например, об этом турке, который бахвалится, что получает от них деньги за то, что шпионит в пользу султана. Но всему свое время. Потому что вначале, после нескольких часов отдыха, его ожидает новое путешествие.

Человека в капюшоне укладывают на жесткую кровать, и он проваливается в беспокойный сон.

Венеция, 3 ноября 1551 года

Холодные лучи рассвета.

Я пристально изучаю невысокие пенистые волны лагуны, которые должны принести мне Поражение. Поставить меня перед его лицом.

Остров Сан-Микеле. Церковь, ограда, кладбище.

Дело всей жизни сконцентрировано всего в нескольких днях. Разыгрывается последняя партия, и никто не может предугадать ее исхода.

Любая потеря темпа может стать фатальной. Старого баптиста, зайца-еретика, Тициана, наконец-то выследили. Его охотник — в Венеции. Евреи угодили в капкан, из которого одна дорога — на эшафот.

Десятилетия интриг и наступлений, предательств и поражений, терзаний, страхов и мучений уничтожаются одним ударом. Пророки и царь на один роковой день; кардиналы, и папы, и новые папы; банкиры, князья, торговцы и предсказатели; интеллектуалы, художники, и шпионы, и советники, и сводники. Повсюду, но для всех — одна война. Они, и я среди них, были самыми счастливыми. Они воспользовались привилегией — сражаться в ней. Оборванцы или благородные, ублюдки или герои, бесчестные шпионы или защитники униженных, грязные наемники или пророки нового времени, они, объятые верой, сами выбирали поле боя, заставляли разгораться костры надежд и тщеславия. И на этом поле они встречали того, кто кромсал их тела, разрубая на куски; находили веру, предававшую их в последний момент; пламя, становившееся костром, на котором они горят сегодня. Они сами были виновны в превратностях собственной судьбы, как и в неизбежности собственной гибели. День за днем они наполняли чашу ядом, который в конце концов убьет их.

И все же мы должны просить прощения за слишком благосклонную к нам судьбу. Разработать последний план. Попытать счастья в этом финальном безумном выходе на сцену.

Ждать осталось не долго. Слабый свет рассвета начинает очерчивать надгробия и белые кресты, выстроившиеся боевыми рядами и тянущиеся к воде.

Колокольня Сан-Микеле нависает над плоским островом, вытянувшись к звездам, которые гаснут одна за другой. Ветер с моря горбатит мой шерстяной плащ, забравшись под него. Крайняя усталость ощущается во всем теле и в пульсирующей боли под правым глазом. Мое внимание приковано к каждой мелочи, малейшей детали — мне просто необходим перерыв после всех бесконечных бессонных ночей, проведенных бок о бок с Жуаном, когда мы планировали эту операцию в мельчайших подробностях. Вдали возвращаются лодки рыбаков, старающиеся держаться открытого моря, подальше от отмелей, которые образуются во время отлива. Первые чайки поднимаются в воздух или садятся на холодную воду.

Мне, наверное, следовало испытывать напряжение, возбуждение. Вместо этого я чувствую лишь усталость, ревматические боли и даже какую-то нерешительность. Возможно, в глубине души я даже не хотел узнать это. Я бы лучше сохранил подозрение, существовавшее у меня все эти годы. Перевернул бы страницу и начал бы не столь беспокойную историю, состоящую из мягких постелей и встреч с любимыми людьми. Уполз бы подальше от поля боя и наконец-то отдохнул.

Но мертвые вернутся, чтобы спросить с меня. Все эти лица, настаивающие, чтобы их помнили, и повторяющие, что последний оставшийся в строю должен свести счеты. Выяснить правду. Возможно, я должен сделать это в большей степени для них, чем для себя, для тех, кто остался на поле боя, для пророков, обманутых собственными пророчествами, для кре стьян, использовавших мотыги вместо мечей, для ткачей, ставших солдатами, чтобы лишить власти князей и епископов, для товарищей всей моей жизни. Я должен сделать это и ради евреев, необычного народа, пилигримов без цели, с которыми мне выпало пройти последний участок пути.

Или нет. Иногда я думаю, что все это лишь иллюзия, помогавшая мне продолжать идти, отыскивать новые дороги, не останавливаться, чтобы признать, что больше всего меня предали годы.

Или быть может, это и то и другое вместе. Я больше не придаю вещам такого значения, как прежде. Хотя и надо бы. Теперь, когда я вот-вот должен получить подтверждение тому, что я так долго пытался выяснить, теперь, когда история может подойти к своему логическому завершению. А я почти не хочу этого. Потому что я знаю, что почти наверняка разочаруюсь. Разочаруюсь оттого, что достиг конца, разочаруюсь, узнав человека, тридцать лет продававшего нас врагу. Это абсурдно, глупо, но больше всего я хочу попросить его вспомнить прошлое, вновь заставить появиться передо мной все эти лица. Он единственный, кто действительно знает мою историю, кто еще может рассказать мне о той прежней страсти, о той надежде. Глупое и банальное желание старика. Ничего больше. Или возможно, лишь усталость тянет меня назад, старый сон, затуманивший разум.

На горизонте появляется лодка, направляющаяся прямо к острову.

Что ж, пришло время покончить со всем этим.

Горбун пришвартовывает барку к крошечному мостику. Человеку в капюшоне помогают сойти на берег. Сефард развязывает ему руки и снимает капюшон. Потом возвращается обратно и вновь садится в лодку.

Старик трет запястья, часто мигая покрасневшими глазами. На его лице лежит печать измождения, седые волосы спутаны. Он поднимает руку ко лбу и растирает глубокий шрам, потом поднимает взгляд на меня.

Я пытаюсь соскрести годы с его лица.

Коэлет.

Он заговаривает первым:

— Операция, достойная капитана Герта из Колодца.

— Когда ты понял это?

Ладонь массирует старую рану.

— Я возвращался в Мюнстер. — Он кашляет, плотнее заворачиваясь в темный плащ. — Я искал тебя много лет, а в конце концов именно ты нашел меня.

— Но ты меня уже вычислил.

— Это было не слишком сложно: Тициан Креститель, сводник с именем еретика. Антверпен, выжившие в Мюнстере… Три дня назад я получил последнее подтверждение. Прекрасно сооруженная западня. Только ты мог подготовить ее.