Гресбек, тяжело дыша, продолжает смотреть на него и глазом не моргнув, в выражении его лица нет вызова, одна усталость.

Жуан поднимается и, размышляя, бродит туда-сюда.

— Вы чертовски хитры и изощренны, мой дорогой господин, и, без сомнения, можете понять, в чем я заинтересован.

Он вновь садится на свое место. Тишина. Лишь плеск волн и едва слышный звук шагов на палубе. Солнечный свет, проникая в два больших окна, освещает капитанскую каюту: стол, два кресла, койку.

Подняться на ноги стоит мне непомерных усилий. Гресбек бросает на меня безмятежный взгляд. Я сажусь на край стола, отодвинув карту Адриатики. Пришел мой черед.

— Преимущество того, что мы зашли так далеко, состоит в том, что нам больше не надо обманывать друг друга. В пятьдесят лет у меня больше не горит священный бунтарский огонь в крови, и я не спал две ночи. Усталость поможет мне высказаться ясно, сведя слова к минимуму. — Прижимаю пальцы к вискам, чтобы хоть как-то облегчить головную боль. — Твоему хозяину семьдесят пять лет. Возраст, в котором большая часть людей уже гниет под землей. Меня действительно интересует, что же этот мерзкий старикашка готовит себе, своим людям и всем нам. Меня интересует, какой же план он в действительности вынашивал все эти годы. Искоренить ересь? Наказать нищих за то, что они пытаются выпрашивать милостыню? Создать трибуналы инквизиции, чтобы контролировать даже мысли людей? Мне хотелось бы знать, с какой целью он сосредоточил в своих руках такую власть? И даже теперь, когда головы кардиналов-спиритуалистов летят одна за другой, а в Венеции начинается наступление на евреев, мне интересно почему. Тут дело не в деньгах сефардов, не в делах Светлейшей, не в сведении счетов с врагами-спиритуалистами. И даже не в Святом престоле, Генрих. До сих пор Караффа никогда не выдвигал своей кандидатуры на трон понтифика. На кону в этой игре нечто большее, чем все это, вместе взятое. Что-то, нависшее черной тенью над нашими головами. Чтобы понять, что же здесь происходит, мы должны знать его план, и знать до конца.

Под усами Гресбека играет улыбка, в которой нет вызова.

Хрипло вздохнув, он начинает глубоким голосом:

— План. Тот, над которым Караффа работал всю свою жизнь. Та фраза, которая звучит и в проповеди последнего сельского священника и написана на флагах армий, и на мечах завоевателей Нового Света, и на фасадах приходских церквей, и на кафедрах. — Эти слова звучат твердо, словно падают камни. — К вящей славе Господней.

Он слегка наклоняет голову:

— Установить порядок во всем мире. Позволить церкви святого Петра оставаться верховным судьей, решающим судьбы отдельных людей и целых народов. Лучше всех остальных Караффа понял, что лежало в основе ее тысячелетней власти. Простая мысль — страх перед Богом. Сложный и гигантский аппарат, который вобьет эту мысль в головы и в поступки людей. Распространять эту идею, контролировать развитие мысли, следить за всем, что творится в душах и в разумах, контролировать все, натравливать инквизицию на любую попытку преодолеть этот страх. Караффа взял на себя непосильную для человека ношу — обновить основы этой власти в свете наступления нового времени. Он намерен искоренить все недостатки в организации церкви, обратив их в ее сильные стороны. Лютер был и самым непримиримым его противником, и самым надежным его союзником. Не отвергая страх перед Богом, этот августинский священник дал всем понять: перемены необходимы. Первыми это поняли самые умные люди, такие, как Караффа, такие, как Пол, как основатели новых монашеских орденов. Лишь они одни участвуют в этой игре уже более тридцати лет. Караффе пришлось ответить соответствующим оружием на вызов, брошенный Лютером. И это породило конфликт: Пол и спиритуалисты хотели выступить посредниками лишь для того, чтобы сохранить единство христианского мира. А Караффа — нет. Он предпочел предоставить протестантов их собственной судьбе, но не допустить появления ни малейшей трещины в абсолютной власти Церкви: он был вынужден отвечать лютеранам ударом на удар, заботиться о чистоте собственных рядов и создавать новые институты, которые смогут ответить на брошенный вызов. Если бы спиритуалисты одержали победу, для Рима это означало бы потерю абсолютной власти. Если какому-то священнику или даже простому мирянину, такому, как Кальвин, было бы дозволено на равных дискутировать с Отцами Церкви, что стало бы с тысячелетним порядком? Что стало бы с Римско-католической церковью? Что произошло бы с Планом?

Гресбек останавливается, совершенно изможденный.

Микеш больше не в силах сдерживаться:

— Хотя мы и зашли так далеко, мой уважаемый господин, я позволю себе задать вопрос немного из другой области. Что стало бы с нами?

Тот же ледяной тон:

— Вами бы пожертвовали.

Я смотрю ему прямо в глаза:

— К вящей славе Господней.

— Вот именно. И на этот раз, герр Микеш, все будет совсем не так, как в Португалии, или в Испании, или в Нижних Землях. На этот раз с вами покончат раз и навсегда. Дело донны Беатрис уже запущено в производство; ее будут судить всего через пару дней. Венецианцев интересуют только ваши деньги. Караффа жаждет продемонстрировать власть инквизиции. Он желает лишить вас сил, создать вокруг вас пустыню и раздавить вас. Но так, чтобы это стало уроком для всех. Вы не сможете купить свободу, как делали в прошлом: люди Караффы неподкупны. Им поручена миссия, а свою работу они делают очень хорошо. Торговцам не испугать их бойкотом — они попросту ничего не значат. Вы правы: Венеция нанесет себе непоправимый ущерб. Но тот, кто не приспособится к новым временам, обречен на гибель.

Жуан почернел, он, выпрямившись, сидит на своем стуле, как статуя из красного дерева, не произнося ни слова.

Гресбек вновь обращается ко мне:

— И твоих анабаптистов сметут. Всех до единого.

— Невозможно.

— Идея Тициана была прекрасно продумана. Но совершенных планов не существует: довериться не тому человеку — обычная ошибка, за которую всегда приходится расплачиваться.

У меня в животе спазм.

— Две недели назад Пьетро Манельфи сдался инквизитору Болоньи. У него действительно превосходная память. Он выдал нам все имена, профессии и адреса членов секты. Естественно, он рассказал и о Тициане. Если он и в дальнейшем будет столь же полезен, то, возможно, заслужит прощение.

Я глубоко вдыхаю: в голове все перепуталось. Потом возникает предчувствие.

— Ты с ним встречался.

Он кашляет:

— Некоторое время я был на возбужденном против него процессе: я надеялся, что он выведет меня на тебя. Едва узнав эту новость, я поспешил в Болонью. И как раз успел встретиться с ним, так как Леандро Альберти, главный инквизитор, уже решил передать его в Рим, чтобы не брать на себя ответственность, расследуя столь важное дело. В данный момент Манельфи повторяет свои признания перед конгрегацией «Святой службы». Дни всех тех, кого он повторно крестил в эти годы, сочтены. — Взгляд его серых глаз перемещается с меня на Жуана. — А вы молодцы. Печатать «Благодеяние Христа», завести знакомства со всеми этими учеными и книжниками. Удар Понтормо оказался просто восхитительным. Анабаптизм был настолько абсурдной идеей, что она могла сработать. Но вам не удалось сделать этого. Не удалось, так как вы пошли против Караффы.