Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Жуана-Жуана.
Я моментально разворачиваюсь к клетке, а Беатрис лопается от смеха:
— Просто поразительно, как им удается подражать голосам людей.
Она вручает мне запечатанное письмо.
На первый взгляд самая настоящая белиберда: набор фраз, воспевающих прелести сельской жизни.
— Попробуй вот с этим, — Беатрис вручает мне тонкую металлическую пластинку размером со страницу с крошечными дырочками. — Это наш семейный шифр. Мы уже много лет используем его, чтобы защититься от излишне любопытных глаз. Наложи «сито» на страницу.
В пространствах, вырезанных в пластинке, видны отдельные слова, обрывки фраз, слоги, неожиданно обретающие смысл.
Новая… гончая… с римских полей… немец… охотник… из самых изощренных. Он все изучает… читает… советует. Он всегда — внутри… зверинца… никогда не показывает… лица… Помогает пастырям считать своих овец… отделять зерна от плевел. Он служит хозяину… не нося… черных одежд. Не пытайся… вернуться… в лагуну. Они ищут… живописца. Скоро будут… и другие новости.
Человек Караффы, помогающий венецианским инквизиторам. Немец. Мирянин.
Он ищет Тициана.
Коэлет.
Мы будем там.
Сделать то, что я должен.
Венеция, 6 октября 1551 года
Глухая ночь. Джудекка кажется длинным языком с домами и деревьями, вытянувшимися к небу. Лодка тихо скользит под маленьким мостиком в направлении Ка-Барбаро. Я велю лодочнику остановиться и привязать канат к свае.
Быстро расплачиваюсь — время дорого — и отталкиваю лодку подальше от берега, рискуя свалиться в воду.
Мои шаги стучат по доскам, как барабанная дробь. Вот она дверь. Стучу. Никого. Стучу сильнее.
Шум из окна, открывающегося у меня над головой. — Кто это там?
— Это я, Лудовико. Я вернулся.
Неожиданно дверь распахивается, мерцающий свет падает на ствол пистолета.
— Дуарте, это я!
Он трет сонные глаза:
— Черт возьми! Ты сумасшедший?! Что ты тут делаешь?
— Я должен поговорить с Жуаном.
Я вхожу в сад. С лестницы раздается шум.
— Кто это?
— Это Лудовико!
Ругательство на португальском.
На нем тончайшая рубашка, отороченная кружевом, волосы рассыпались по плечам.
— Почему ты вернулся? Я же тебе писал…
— Я знаю, что ты мне писал. Но время не терпит. Мы должны поговорить.
Жуан нажимает на глаза большим и указательным пальцем.
— Ах, черт возьми, ты сумасшедший. Заходи.
Он проводит меня к столу:
— Инквизиция расследует дело о соборе, проводившема твоими друзьями, анабаптистами. Имя Тициана упоминалось уже неоднократно. Заявиться сюда — глупейший поступок с твоей стороны.
Он ворошит угли в камине. Потом садится, продолжая тереть глаза, чтобы прогнать сон.
Даже то, как он смотрит на меня, ясно говорит — он ждет объяснений.
— Ты давно знаешь о немце?
Он с трудом сдерживает зевок.
— Уже несколько недель. К нему невозможно подобраться, его никто не видел.
— Когда он появился в Венеции?
— Не знаю. Месяцев шесть назад, возможно раньше.
Я ругаюсь себе под нос:
— Я бы сказал, в то время, когда начались аресты евреев.
Выражение лица Жуана моментально становится серьезным.
— Говорят, это советник инквизитора по особым делам. Он проводит все свое время за чтением книг, которые печатают в Венеции, чтобы отыскать там малейший намек на ересь.
— Забудь об этих слухах. Дела обстоят намного хуже.
— Что ты имеешь в виду?
— Тебе не кажется странным, что Рим посылает в Венецию своего человека и неожиданно начинаются аресты евреев?
Он вскакивает, как ни странно, совершенно проснувшийся, делает несколько нервных шагов, опустив глаза к полу.
— Ты считаешь, что они сговорились нас КАСТРИРОВАТЬ?
— Это очевидно. И если речь идет о немце, которого я подозреваю, это человек Караффы. Лучший.
Он проводит рукой по подбородку и громко фыркает.
— Если так оно и есть, мы должны будем разузнать это наверняка. Но уже какое-то время становится все труднее и труднее получать информацию. Словно вокруг нас образуется пустыня. И будто этого недостаточно, за нами постоянно следят. Даже «Карателло» постоянно находится под наблюдением. Мне придется приставить к их шпионам своих соглядатаев.
Он останавливается, избегая моего взгляда.
Я давлю:
— Расскажи мне все.
— Откуда-то взялся турок, мелкий мошенник, крутившийся вокруг Арсенала. Прекрасное средство — вымазать всех нас дерьмом. Он утверждает, что получал деньги у богатого еврея за то, что передавал туркам сведения о венецианском флоте.
Участившийся пульс заставляет меня стиснуть зубы.
— Нам придется что-то предпринять, Жуан. Пока еще не слишком поздно.
Его колотит дрожь. Он берет длинный теплый халат и надевает его. Золотые арабески блестят в свете пламени камина, когда он вновь погружается в свое кожаное кресло.
От сна не осталось ни малейшего следа, тон его голоса вновь стал обычным.
— Говори, что у тебя на уме.
Венеция, 20 октября 1551 года
Три дня назад Пьетро Манельфи неожиданно сдался инквизитору Болоньи.
Венеция, 2 ноября 1551 года
Парнишка прекрасно знает, что он должен сделать. Парниш ке десять лет. Как только прозвонит колокол, он должен доставить в палаццо записку с условным знаком — оттиском змеи, обвившейся вокруг лезвия меча. В записке говорится:
«Немец в Венеции. Место и время те же».
Парнишка знает, он должен настаивать, чтобы его превосходительство принял его немедленно, иначе его выпорют. Он будет всхлипывать: господин, который послал его, сказал, что это срочно, что иначе «и у меня и у тебя» будут неприятности.
Парнишка с золотистыми локонами до плеч, зубами белыми как первый снег, хитрая бестия: он настаивает, плачет, отдает то, что должен был передать, и вот его уже и след простыл.
Место — церковь Сан-Джованни за Фондако-деи-Турки.