Неизвестно, что именно подействовало – то ли двадцатидолларовые банкноты в конверте и грядущее возвращение, которое они олицетворяли, то ли сломленный, полный раскаяния отец, чья слабость теперь вызывала жалость, а не стыд, – но письмо не рассердило Клема. А очень встревожило. Такое чувство порой посещает во сне, когда спящий с ужасом понимает, что опаздывает на важный экзамен или забыл, что ему надо на поезд. Теперь собственные попытки доказать, что он сильнее отца, казались Клему нелепыми. Он давно выиграл битву, в которой сражался, в ничего не значащем уголке мира иллюзий.

Счастлива ли Бекки или несчастна, она всегда отличалась прямотой, искренностью, граничащей с наивностью. Трудно представить, чтобы человек с такой чистой душой деланно улыбался матери, чтобы настолько бесхитростный человек выгадывал, как бы всадить родителям нож в спину, не оставив на нем отпечатков. Узнав, что Бекки вышла за пустозвона, Клем старался не думать о ней: ребенок есть ребенок, ничего не попишешь. Он разочаровался в ней, но ему не хватало сочувствия представить ее разочарование. Если она и впрямь жестока к такому безобидному существу, как мать, до чего же Бекки, должно быть, несчастна. Вот что его тревожило, вот что он понял так поздно, вот о какой важной вещи забыл: он любит Бекки.

Он вернулся к почтовому служащему и дал ему несколько монет. Позаимствовав у клерка ручку и пристроившись с краю стойки, он бисерным почерком заполнил бланк авиаписьма. Извинился перед Бекки за то, что осуждал ее, рассказал, как живется ему в деревушке, и остановился. Он был в том же положении, что и отец: боялся, что его признание в любви встретят неблагосклонно. Быть может, после такого длительного молчания оно покажется Бекки напыщенным, и Клем решил пойти окольным путем. Выбрал слова, в которых читается любовь – Бекки сильная, чистая сердцем, путеводная звезда, – и попросил ее осознать, что родителям очень трудно, осознать свои многочисленные преимущества и постараться быть чуточку добрее. Не перечитывая письмо, нацарапал на бланке родительский адрес, указал “ПЕРЕСЛАТЬ АДРЕСАТУ” и отдал служащему. Потом надел новые носки (они оказались очень кстати) и ушел в долину.

Мать великодушно предположила, что в Южной Америке он научился сочувствовать. Такую роскошь поденщик позволить себе не может. Чуть свет приходит грузовик, и пятьдесят человек борются за место в кузове: посочувствуешь тому, кто пытается столкнуть тебя на землю, – останешься голодным. Если Клем чему и научился в Трес-Фуэнтесе, так это восхищаться теми мужчинами, кто возделывает суровую пуну, и женщинами, которые встают в самый холодный ночной час, чтобы сварить моте[72] имате. Ему незачем сочувствовать Фелипе Куэйяру. Достаточно знать, что он выносливый и надежный.

Приняв меры, чтобы справиться с тревогой, Клем вернулся к простой жизни. Просыпался, трудился, пил чичу[73], ночевал в хлеву, с ослом Куэйяров. Месяц март принес погожую погоду, на усаженных бобовыми склонах густела азотфикси-рующая поросль, альпаки паслись и тучнели. Не умея возделывать землю, Клем отрабатывал стол и кров, перестраивая хлев для деревенской скотины, ремонтируя каменные стены и собирая дрова. Осел был старый, выносливый, Клем из милосердия не ездил на нем в лес, а водил на поводу. Его удивляло, что на такой высоте – гораздо выше верхней границы лесов в умеренном климате – вообще растут деревья, и ему неловко было рубить их мачете. Листья у них были маленькие, серебристые, тонкие молодые ветки пестрели лишайниками, старые и толстые, застывшие под изломанными углами, точно суровая среда мешала им расти, лохматились эпифитами. Клем подозревал, деревне требовалось столько дров, что деревья не успевали расти, но другого источника топлива не было. Он старался резать ветки разумно, брать только сухие, но каждая ветка казалась отчасти сухой, отчасти живой. Даже если облетала кора, открывая ксилему непогоде, ветвь ухитрялась снабжать питательными веществами отросток или два молодых листика. Каждое дерево походило на высокогорье в миниатюре. Ветви напоминали древние извилистые тропы, ведущие к клочкам пахотной земли, зеленой, рассеянной среди каменистых полей и болот с дубильной стоячей водой. Наполовину засохшие деревья походили и на поселения людей: на каждый крепкий дом приходилось несколько разрушенных, некоторые уже превратились в груду камней, быть может, времен инков; птицы, которых Клему случалось спугнуть, были синие, золотистые, малиновые и черные, как пончо крестьянок. Нарубив столько дров, сколько Клем и осел могли утащить на спинах, они спускались в долину по склону, уже очищенному от деревьев. Клем отмечал, что почва изъедена эрозией и удерживает воду хуже лесного суглинка, но ночи в горах холодные, а альмуэрзо, ждавшую его у Куэйяров густую похлебку, не приедавшуюся Клему, без дров не сварить.