Прежде он думал, что знает, каково это – трудиться. На стройке в Гуаякиле он перетаскал тонны толя на третий этаж, по стофунтовому рулону за раз, он по десять часов кряду, стоя в сточной воде, ворочал лопатой, он ровнял асфальт под полуденным солнцем, но лишь оскальзываясь и ползая в грязи Анд, в стылом тумане и под барабанящим градом, лишь доставая камни опухшими и растрескавшимися пальцами, лишь долбя землю тупым инструментом, в то время как высокогорье острием долбило его мозг, лишь чувствуя в горле кровь из лопнувших капилляров, он раз и навсегда ответил себе на вопрос о собственной силе.

Полтора года назад он уехал из Нового Орлеана, и единственный его план был не иметь никакого плана. С несколькими сотнями долларов и скудными испанскими фразами, выученными самостоятельно в ожидании паспорта, он пересек мексиканскую границу в Матаморосе и направился дальше на юг, намереваясь странствовать два года – срок, который служил бы в армии. Деньги кончились на пароходе по пути в Гуаякиль, и Клем стал поденным рабочим, переезжающим с места на место: единственное, что им двигало, – необходимость трудиться. Завидев автобус, битком набитый работягами, он втискивался в него, не заботясь, куда тот идет, не потому что желал узнать жизнь бедняков, а попросту потому, что если не поработаешь, не поешь.

Более веского повода он не имел и не искал, но, к своему удивлению, нашел его в горах. Фундаментальное уравнение человеческого существования – земля + вода + труд = пища – самая прикладная из всех наук, лишенная философии, но в том, как крестьяне в Андах ухаживают за клубнями и саженцами, как воюют за пропитание с землями, малопригодными к пахоте, воплощалась физиология и генетика растений, физическая и атмосферная химия, круговорот азота, молекулярное джиу-джитсу хлорофилла, – все предметы, которые Клем учил в школе, не осознавая их жизненной важности: так у него появился план. Он останется до конца уборки картофеля, завершит свой двухлетний срок и вернется в Иллинойс изучать грязную науку агрономию.

Куэйяры жили в деревне в часе ходьбы от городка Трес-Фуэнтес. Раз в неделю после завершения посевной Клем спускался по топкой дорожке через пуну[70], мимо лиственных рощ, редевших выше на склонах, отчего было трудно собирать дрова, и шел на почту, выстроенную, по всей видимости, еще в колониальную пору. В отличие от Куэйяров, чьим родным языком был кечуа, служащий почты прекрасно говорил по-испански. Он был для Клема единственной связью с миром за пределами высокогорья, а его календарь с футболистами – единственной приметой летосчисления этого мира. Каждую неделю Клем возвращался и видел, что перечеркнута очередная строка дней.

Однажды, когда крестики в календаре поглотили половину февраля, служащий протянул Клему бандероль. Он вышел с нею на улицу, присел на край сухого разрушенного фонтана. Пахло дымом очагов, солнце спряталось за пологом белесых облаков, сквозь который чувствовалось его тепло. В бандероли обнаружились три пары шерстяных носков и письмо от матери.

Существует два вида писем: одни раскрываешь нетерпеливо, вторые заставляешь себя читать; материны относились ко вторым. Прежние ее письма, которые она присылала в Гуаякиль и в Лиму, вызывали у него злость, особенно на Бекки. Если бы этой святоше не приспичило всех облагодетельствовать, Перри не промотал бы шесть тысяч долларов, и она пошла бы учиться, а не залетела бы и не вышла бы замуж в девятнадцать лет за благодушного пустозвона. Но чем он поможет из Южной Америки – и злость растворялась в ежедневной борьбе за кусок хлеба, борьбе с дизентерией, которая никак не желала проходить, с кражами сменной одежды, в необходимости раздобывать новую, не прибегая, в свою очередь, к краже. Опыт научил его не иметь при себе никаких ценностей, кроме паспорта; то же относилось и к новостям о нервном срыве Перри и ужасных ошибках Бекки, о материных скорбях: лучше путешествовать налегке.