Коллективное руководство Союза советских писателей потеряло хладнокровие. Надо было опубликовать книгу Пастернака «Доктор Живаго» в Советском Союзе, вместо того чтобы запрещать ее. Надо было, чтобы Пастернаку нанесли поражение его читатели, вместо того чтобы выносить его на обсуждение. Если бы действовали таким образом, наши читатели, которые являются очень требовательными, уже забыли бы о нем. Что касается меня, то я считаю, что творчество Пастернака в целом лишено какого-либо значения, если не считать его переводов, которые являются блестящими. Что касается книги «Доктор Живаго», рукопись которой я читал в Москве, то это бесформенное произведение, аморфная масса, не заслуживающая названия романа (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958–1964. С. 205).

Вызывает сомнение необходимость помещения в 51 томе свыше 50 статей о партийных и советских работниках и деятелях культуры и науки, подвергавшихся репрессиям и ныне реабилитированных (Идеологические комиссии ЦК КПСС. С. 155).

Был у меня в лесу Федин. Зашел по пути. Говорит, что с «Литнаследством» (после напечатания книги «Новое о Маяковском») дело обстоит очень плохо. Так как начальству нужна лакировка всего – в том числе и писательских биографий – оно с ненавистью встретило книгу, где даны интимные (правда, очень плохие) письма Маяковского к Лили Брик – и вообще Маяковский показан не на пьедестале. Поэтому вынесено постановление о вредности этой книги и занесен удар над Зильберштейном. Человек создал великолепную серию монументальных книг – образцовых книг по литературоведению, отдал этой работе 30 лет – и все это забыто, на все это наплевать, его оскорбляют, бьют, топчут за один ошибочный шаг.

– Создана в Академии Наук комиссия, – сказал Федин. – Я председатель.

– Вот и хорошо. Вы выступите на защиту Зильберштейна.

– Какой вы чудак! Ведь мне придется подписать уже готовое решение.

– Неужели вы подпишете?

– А что же остается мне делать?!

И тут же Федин стал подтверждать мои слова, что Зильберштейн чудесный работник, отличный исследователь, безупречно честный, великий организатор и т. д.

– А его книга о Бестужевых! – говорит он. – А герценовский том и т. д. И знаете, что отвратительно: в комиссию не введены ни Зильберштейн, ни Макашин, но зато дополнительно введен… Храпченко. Какая мерзость!

– И все же вы подпишете?

– А что же мне остается делать?!

Бедный Федин. Вчера ему покрасили забор зеленой краской – неужели ради этого забора, ради звания академика, ради официозных постов, которые ему не нужны, он вынужден продавать свою совесть, подписывать бумаги (К. Чуковский. Т. 13. С. 285–286).

многие молодые художники оторваны от жизни. Они почти не поднимают в своем творчестве актуальных тем из современной жизни, проходят мимо героической борьбы советских людей за построение коммунизма и сосредоточивают свое внимание на изображении мелкого, случайного. Образы нашего современника не нашли почти никакого отражения. Главным объектом для изображения часть художников избрала убогие деревенские лачуги. От многих работ веет тоской и дореволюционным прошлым.

Перед нами предстали полотна, написанные в распространившейся манере полуплоскостной, бессодержательной живописи, дающей вместо живых образов обедненную схему. Такова, например, картина Н. Андронова «Сплавщики». Скажем, полотно М. Никонова «Первые шаги» – анилиновая раскраска холста вместо живописи. В театральных эскизах к «Пятой колонне» Хемингуэя О. Целков перещеголял самые левые выверты формалистического оформления 20‐х годов. Протаскивание эстетских взглядов, чуждой нам идеологии в искусстве ведется с помощью старого, «испытанного» средства, не раз уже применявшегося вольными или невольными противниками социалистического реализма – развенчания идейной живописи (Советская культура, 16 июля 1959 года).

отказалась подписывать письмо против «писателя-отщепенца» 389. Она была командирована «Литгазетой» в Сибирь для «изучения жизни советских трудящихся»390, привезла теперь цикл «правильных» стихотворений,