Первое время, примерно до конца весны, нам еще удавалось сохранять равновесие между нашей личной жизнью и внешним миром. Мы по-прежнему проводили долгие часы наедине, когда для нас не существовало никого больше. Наша страсть оставалась такой же, как в Мадриде, и в то же время мы заводили новые знакомства и постепенно становились частью местного общества. Однако в какой-то момент баланс нарушился. Этот процесс происходил медленно, постепенно и незаметно, но и необратимо. Внешний мир все больше вторгался в наше личное пространство. Новые знакомые перестали быть для нас просто мимолетными собеседниками, становясь реальными людьми — со своим прошлым, планами на будущее и собственной жизнью. Они уже не являлись безымянными и безликими тенями, и их личности вырисовывались все отчетливее, вызывая интерес и притягивая. Я до сих пор не забыла имена и фамилии многих из них, в моей памяти все еще хранятся лица людей, должно быть, уже сошедших в могилу; я помню, откуда они родом, хотя в те времена едва ли могла с уверенностью сказать, где находятся эти далекие страны. Иван, элегантный и молчаливый русский, худой как тростинка, с неуловимым взглядом и всегда выглядывавшим из нагрудного кармана платком, похожим на цветок портулака. Польский барон — не помню уже его имени, — трезвонивший повсюду о своем богатстве и не имевший ничего, кроме трости с серебряным набалдашником и двух рубашек с потрепанным от старости воротом. Исаак Спрингер, австрийский еврей, с большим носом и золотым портсигаром. Двое хорватов по фамилии Йовович — такие красивые, такие похожие и загадочные, что иногда казались мужем и женой, а иногда — братом и сестрой. Итальянец, все время потный и смотревший на меня замутненным взглядом, — Марио или Маурицио, точно не помню. И Рамиро все ближе сходился с этими людьми, разделяя их стремления, заботы и планы. Я видела, как день за днем, шаг за шагом он сближался с ними и отдалялся от меня.

Известия от курсов Питмана, казалось, не придут никогда, но Рамиро, к моему удивлению, это вовсе не беспокоило. Мы все меньше времени проводили вдвоем в нашем гостиничном номере. С каждым днем он все реже шептал мне на ухо ласковые слова и говорил комплименты. Словно перестало существовать все то, что недавно сводило его с ума, о чем он не уставал говорить: нежность моей кожи, божественный изгиб бедер, чудесная шелковистость волос. Рамиро уже не восхищался прелестью моего смеха и свежестью моей молодости. Его не смешила моя — как он ее называл — очаровательная наивность, и я замечала, что он теряет ко мне интерес, испытывая меньше душевного расположения и нежности. Именно в то время, в те горькие дни, полные тревожной неопределенности, я почувствовала недомогание. Это касалось не только моего душевного состояния, но и физического. Мне было плохо, очень плохо, ужасно, и с каждым днем становилось все хуже. Должно быть, мой желудок не мог привыкнуть к новой еде, так непохожей на кушанья, которые готовила моя мама, и на традиционные блюда мадридских ресторанов. Кроме того, возможно, на моем самочувствии плохо сказывалась жаркая и влажная погода начала лета. Дневной свет был для меня слишком ярким, а уличные запахи вызывали отвращение и тошноту. Я с большим трудом заставляла себя подняться с постели, приступы дурноты подступали в самый неподходящий момент, сопровождаемые сонливостью и упадком сил. Иногда — очень редко — Рамиро проявлял ко мне некоторое участие: садился рядом, клал мне на лоб руку и говорил нежные слова, — однако чаще просто не обращал на меня внимания. Он жил своей жизнью, и я чувствовала растущее между нами отчуждение.

Я перестала сопровождать его в ночных увеселениях, не имея для этого ни сил, ни настроения. И проводила в гостиничном номере долгие часы в тяжелой и липкой духоте, без глотка свежего воздуха, словно в склепе. Рамиро же, как я считала, вел прежнюю жизнь: алкоголь, бильярд, бесконечные разговоры, расчеты и наброски географических карт, сделанные на клочках бумаги за белым мраморным столиком кафе. Я думала, что без меня он проводил время так же, как и со мной, и даже не догадывалась, что все зашло намного дальше и Рамиро уже не ограничивался обычными развлечениями в компании своих новых знакомых, а свернул на другую дорогу, тоже, как оказалось, вполне для него привычную. В его голове рождались планы, один безумнее другого. Игорные дома, бесконечные партии в покер и разгульный угар до утра. Пари, хвастовство, темные делишки и сомнительные проекты. И постепенно, сквозь ложь, стала проступать другая сторона его личности, столько времени остававшаяся скрытой. Рамиро Аррибас, человек с тысячью лиц, демонстрировал мне лишь одно. Но вскоре мне предстояло узнать и все остальные.

Каждый день он возвращался домой все позже и в совершенно возмутительном состоянии. В рубашке, наполовину выбившейся из брюк, и с галстуком, болтающимся на животе, почти невменяемый, пахнущий табаком и виски. Если я не спала, он бормотал заплетающимся языком какие-то извинения. Нередко он, вообще не замечая меня, валился на кровать как бревно и, мгновенно засыпая, начинал громко храпеть, отчего я уже не могла сомкнуть глаз в последние часы, еще оставшиеся до наступления дня. Иногда он, безо всяких церемоний, лез ко мне и, обдавая шею влажным дыханием, делал все, что ему было нужно. Я терпела без единого упрека, не понимая, что происходит с нашими отношениями и откуда взялось это леденящее безразличие.

Случалось, Рамиро не приходил домой даже под утро. Это было ужаснее всего: встречать рассвет в одиночестве, глядя на желтые огни пристани, отражавшиеся в черной воде залива, утирая ладонями слезы и безуспешно отгоняя горькие мысли о том, что все было ошибкой, очень большой ошибкой, исправить которую уже невозможно.

Развязка, однако, не заставила себя ждать. Решившись окончательно выяснить причину своего недомогания, но не желая беспокоить Рамиро, я отправилась ранним утром к врачу на улицу Эстатуто. «Доктор Бевилаква, врач общей практики» — гласила позолоченная табличка на двери. Он выслушал меня, осмотрел, задал несколько вопросов. И не потребовалось никаких обследований, чтобы подтвердить то, о чем я уже догадывалась, и Рамиро, как выяснилось чуть позже, тоже. Я вернулась в гостиницу, полная смешанных чувств. Радость, страх, надежда, тревога. Я думала, что найду Рамиро еще спящим и разбужу его поцелуями, чтобы сообщить новость. Однако мне не суждено было этого сделать. Я не смогла рассказать ему о будущем ребенке, потому что, придя в гостиницу, его не застала, а в комнате все было перевернуто вверх дном: дверцы шкафов распахнуты настежь, выдвижные ящики сорваны с полозьев, чемоданы раскиданы по полу.

«Нас обокрали», — была первая моя мысль.

У меня перехватило дыхание, и пришлось присесть на кровать. Я закрыла глаза и несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула: раз, два, три. Открыв глаза, я вновь окинула взглядом номер. Единственная мысль стучала в моей голове: «Рамиро, Рамиро, где же Рамиро?» И вдруг мой взгляд, беспорядочно блуждавший по комнате, наткнулся на конверт, стоявший у лампы на тумбочке с моей стороны кровати. На нем большими буквами было написано мое имя, и этот решительный почерк я узнала бы из сотен тысяч других.

«Сира, любовь моя!

Прежде чем ты станешь читать это письмо, я хочу, чтобы ты знала: я обожаю тебя, и воспоминания от тебе останутся со мной до конца моих дней. Когда ты будешь читать эти строки, меня уже не будет рядом с тобой, я вынужден начать новую жизнь и, несмотря на все мое желание, не могу взять с собой тебя и малыша, которого, как я догадываюсь, ты ждешь.