Август 1806 г. В августе 1806 г. Клаузевиц выступил в поход с принцем Августом, который командовал батальоном гренадер. Во время этих робких и нервных месяцев, предшествовавших роковому для Пруссии октябрю (Йена) 1806 г., в общественном мнении Пруссии совершился переворот в смысле начала определенного политического направления, правда, ограниченный вначале высокими ступенями социальной лестницы. Клаузевиц также был охвачен этим потоком. Его до сих пор недостаточно ясное государственное чувство получило теперь более определенную окраску. Главными моментами этого настроения, судя по письмам к Марии, были горечь от высокомерия французов, воспоминания о славных фридриховских традициях, мысль о всеобщей освободительной войне в пользу Европы и Пруссии. Но, может быть, сильнее этих общих побуждений говорили личные чувства — надежда на личную боевую карьеру и получение невесты, пока забронированной выжидательным решением честолюбивой матери. Клаузевиц узнал на себе самом то, что он высказывал позднее неоднократно, как житейское правило[73], что в исторической жизни господствуют не нравственный ригоризм Канта, не чистая нравственность, а Энергия практического действия черпает свои лучшие силы из полноты иррациональных, индивидуальных, а порою просто эгоистических побуждений.

Клаузевиц был полон самого радостного настроения, был полон веры. Картины, отраженные в его письмах к невесте, блещут прекраснейшими бытовыми и батальными штрихами. При расположении под Россбахом ему приходит на память облик Фридриха II: «Он был готов все потерять или все выиграть, как игрок, который рискует последней копейкой; я убежден — пусть наши государственные люди для их выгоды усвоят себе ту же мысль — что такое мужество, полное страсти, которое является просто инстинктом сильных натур, есть самая высокая мудрость». Клаузевиц верил крепко и страстно в успех своей стороны. «Судьба предлагает нам в эти дни месть, от которой бледный ужас покроет лица Франции, и высокомерный император будет низвергнут в пропасть…»[74] Или три дня спустя: «Эта вероятность стала бы неизбежностью, надежда вылилась бы в уверенность, если бы мне было позволено руководить всей войной и отдельными армиями по моему усмотрению». Можно извинить эту самоуверенность молодого военного как, может быть, отзвук сознания огромных духовных возможностей или результат повышенных нервов, но труднее оправдать или хотя бы понять проявленную здесь непрозорливость молодого академика. Веровать, что одинокая Пруссия (русские были далеко), такая, какой ее знал Клаузевиц, могла разбить военного гиганта в разгаре его карьеры, молодого императора, ведшего опьяневшую от боевых успехов армию, это была все же ничем не объяснимая слепота… Особенно со стороны Клаузевица, который страстность своей натуры умел сочетать с самым холодным рассудком и чувством реализма. Но он пошел дальше. В день 12 октября, когда Наполеон[75] уже взял инициативу в свои руки и прусская армия рисковала очутиться в катастрофическом положении, Клаузевиц набрасывает план, полный энергии и смелости. Его идея сводилась к тому, чтобы перейти р. Заалу и атаковать левое крыло неприятеля, занятого в это время обходом, и принудить его к сражению с повернутым фронтом и с тылом, повернутым к богемской границе. Клаузевиц предвидел некоторые затруднения (далеко не все и не главные), например, особенно трудность перехода через Заалу, но «великие цели, — как заканчивает он свой план, — составляют душу войны» (Große Zwecke sind die Seele des Krieges). Современная критика[76] справедливо оттеняет, что для такой трудной и опасной операции методически воспитанная прусская армия, жившая еще магазинами и управляемая многоголовием старых вождей, совсем была неспособна, но план интересен с точки зрения просто большого темперамента и веры в могущество духовного подъема.

Два эпизода этой войны свидетельствовали, что великий теоретик войны показал себя недурно в роли скромного строевого начальника. Батальон принца Августа принадлежал корпусу Калькреута (Kalckreuth). Случаю было угодно, чтобы Клаузевиц под Ауэрштедтом сыграл некоторую роль в эпизоде сражения, наиболее, может быть, славном для прусской стороны: во главе третьей шеренги своего батальона он поддерживал атаку батальонов Рейнбабена и Кнебеля, брошенных в атаку на деревню Поппель, взятие которой помешало французам отрезать отступление дивизии Шметтау[77]. Затем батальон следует в общем потоке отступления до Пренцлау 28 октября; в момент, когда армия капитулировала, батальон, составлявший арьергард, пытался прорваться на северо-восток, чтобы достичь Пассвалька. Батальон, доведенный до 240 человек, долго отбивался залпами от кавалерии Бомона, подпуская последнюю на самые близкие расстояния. Молодой капитан сохранил в эти тяжелые минуты настолько силы воли и самообладания, что даже припомнил аналогичный случай из сражения под Минденом и из этих двух эпизодов сумел сделать потом определенный тактический вывод[78].