Эта горькая доля пленника усугублялась еще наличностью принца, с которым Клаузевиц был теперь связан одними и теми же цепями неволи. Уже одна беспечность принца, его способность отдаться дешевым радостям жизни, в чаду увлечений Madame Рекамье забывшего все несчастья родины, внушала Клаузевицу тягостное ощущение. Это был его антипод. Около Дон-Жуана великий теоретик и горячий патриот осужден был играть роль Липарелло[98].

Ко всему этому присоединилась постоянная тревога, чтобы принц не сделал какого-либо позорного для себя или опасного для страны шага: «Лишь бы только он ничего не сделал, что могло бы его опозорить как гражданина своей страны»[99].

Его суждения о Пруссии носят теперь оттенок исключительной суровости. «Я ничего не видел (письмо от 2 апреля) за нашу короткую кампанию, что не было бы дурно и жалко (schlecht und erlärmlich)». «Все у нас готовы приняться за свою маленькую повседневную жизнь и, утомленные большими усилиями, которые они совершили, успокоиться во что бы то ни стало… Дух немцев с каждым днем вырисовывается все хуже и хуже. Повсюду наблюдается такая трусость характера и такая слабость убеждений, что хочется плакать». «Если я должен высказать наиболее секретные думы моей души, я партизан приемов наиболее насильственных; я ударами хлыста пробудил бы от спячки это небрежное животное, и я научил бы его разломать те цепи, которые оно разрешило возложить на себя своим малодушием» (1 сентября).

После Тильзитского мира в ожидании своих паспортов, чтобы вернуться в Пруссию, принц Август и Клаузевиц посетили часть Савойи и Швейцарии, Женеву, Лозанну, учреждение Песталоцци в Ивердене (Yverdun) и прожили более месяца в Коппе (Coppet) у Madame де Сталь, со стороны которой Клаузевицу удалось снискать большое внимание. «Она полна ко мне внимания, — пишет он 5 октября, — я сам не знаю, почему». Madame Рекамье, бывшая тут же, не понравилась молодому капитану: «Самая заурядная кокетка» (Eine sehr gewöhnliche Kokette). Клаузевиц много имел общения с Ф. Шлегелем, который внушил ему чтение некоторых старых авторов. В ноябре неразлучная пара вернулась в Берлин.

Ноябрь 1807 г. Но и в этой тяжелой 10-месячной обстановке мысль Клаузевица продолжала неустанно работать, хотя на этот раз она как будто выбилась из своего чисто военного русла. Уже во время своего пребывания в Коппе, вероятно, под влиянием своих разговоров со Шлегелем и де Сталь, Клаузевиц набросал несколько заметок в свой «Журнал от Суассона в Дижон и Женеву»[100]. Из этих заметок наиболее интересны те, которые касаются французской революции. Клаузевиц не согласен с «обычным мнением», что революция дала французам такое благородство и воодушевление, которым нельзя противостоять, он считает это тяжкой ошибкой. Каким образом «народ без добродетели» может быть непобедимым? И революция, не погрязла ли она в деспотизме? Разве Макиавелли не прав, утверждая, что испорченный народ не способен быть свободным? Обнаружили ли революционные войны у французов действительный патриотический энтузиазм и неукротимый героизм? И если они показали большую активность, то их поднимал на это просто страх гильотины. Какую это нравственную солидность показали эти банды грабителей, брошенные на границу, навстречу армий менее многочисленных и руководимых старцами? И какие победы они одержали бы, если бы они не содержали в себе кадры старых войск монархии и если бы во главе их не стали гениальные вожди, поддержанные фортуной? Французы никогда не проявят очень высоких моральных качеств, и верить, что революция враз могла снабдить их таковыми, это значит понимать вещи тривиально и плебейски (pöbelhaft), ибо вся история достаточно доказывает, что характер народа не изменяется в несколько дней.

Мы привели эту выдержку лишь во имя ее биографической ценности. Для нас, отвыкших от такого порядка мышления, странно читать о «народе без добродетели» и вообще держаться подобного подхода к сложной теме, но настроение заметки многознаменательно. Оно говорит о таком накоплении вражды и ненависти к поработителям своей страны, которое, как хороший аккумулятор энергии, обещает большую продуктивность и на долгое время.

Небольшая статья, называемая «Die Deutschen und die Franzosen»[101] [ «Немцы и французы»], поднимает ту же тему, но в тоне более спокойном и обстоятельном. По-видимому, Клаузевиц написал ее в Берлине в конце 1807 г. и назначал ее для друзей, может быть даже для публики («Я провел 10 месяцев во Франции… Я не могу удержаться, чтобы не сообщить другим пережитых мною размышлений»).

Статья представляет попытку, анализируя особенности характера народа, его общественных навыков, его языка, сделать те или иные предпосылки относительно его политической устойчивости, даже его военных качеств. Не входя в подробности, укажем на выводы.

Французы, несмотря на все (легкомыслие, живость, однотонность мысли и характера)[102] недочеты, являются народом сильным; это происходит от богатства их почвы и от некоторых особенностей, которые делают из них послушное оружие правительства; пустые, они легко увлекаются обещанием крупных благ и легко ослепляются блеском трона; лишенные страстей, они не противятся их властителям, раз им обеспечена хорошая жизнь; наконец, одноформность идей и нравов значительно облегчает создание национального духа.

Немцы, имеющие противоположные качества, создают иные результаты. Они мало склонны следовать общей внешней дисциплине; имея склонность к философским углублениям, они являются более субъективными и менее доступны созданию духовного аккорда. Более замкнуты, чем французы, они больше думают в одиночку и меньше вступают в контакт друг с другом. Беря их отдельно, найдем, что немец лично более богат и красив, чем француз, но как народ они менее сильны, первых можно было бы сравнить с греками, вторых — с римлянами.