Это первая из крупных работ Клаузевица — мы коснулись лишь ее основных вопросов — дает яркую картину того, как молодой офицер среди развалин старых традиций старался отыскать свой собственный путь. Указания учителя, впечатления от военных событий, духовные запросы времени и личные понимания переплелись в этой молодой работе в пестрый единый узор, в котором ясно обрисовывались силуэты грядущего великого здания.

Дальнейшим шагом на этом пути самообразования являются ранние исторические работы Клаузевица. «Betrachtungen über Gustaw Adolphs Feldzüge von 1630-32» [ «Размышления о Густаве Адольфе 1630-32 гг.»] и небольшой отрывок, до сих пор мало знакомый, по выводам более интересный «Ansichten aus der Geschichte des Dreißigjährigen Krieges» [ «Выводы из истории Тридцатилетней войны»]; обе эти работы с достаточной вероятностью могут быть отнесены к годам до Йены. Их биографическая ценность, с точки зрения отражения эволюции руководящих идей, довольно относительна и может быть установлена лишь с некоторой натяжкой.

Выбор для исследования столь отдаленного исторического материала сам по себе интересен, и Ротфельс склонен ставить его в тесную связь с борьбой против рационалистической военной теории, с презрением смотревшей на варварство воевания прежних столетий. И в военно-историческую область Клаузевиц внес свое индивидуализированное наблюдение. Во главе упомянутого выше отрывка стоит замечание, что «различные великие войны образуют столь же многие эпохи в истории искусства»; многогранно различные по типу стран и людей, по нравам и обычаям, по политической ситуации и «духу наций». Но они внутренне объединяются в одно целое постоянством опыта, общим ходом культуры и равенством действующих принципов. Такое понимание является лучшим средством против склонности излишне обобщать данные отношения и тем отказываться от силы непосредственного умозаключения: «Кто начисто захвачен взглядами своего века, тот склонен новейшее считать за наилучшее — ему невозможно совершить исключительное (das Außerordentliche)».

Таким образом, Клаузевиц, следуя учению Шарнгорста, опирается не на события наиболее свежие, но на события более ранней эпохи. И как раз презираемая за свою безыскусственность бесконечная борьба Тридцатилетней войны своими разнообразными и исключительными моментами доставляла широкий простор для выявления руководящих факторов на войне. «Многочисленность князей, принявших в ней участие, крайне просторный театр войны, очень мало организованные боевые силы, дурное правление в государствах, пережитки феодализма и рыцарства, наконец, религиозная цель войны допускали исключительные проявления в области военного искусства и в то же время делали их необходимыми». Лишь потом европейские государственные и вооруженные силы получили большую устойчивость, военные театры сузились, дух наций излечился от «всякого рода мечтаний, спасительных или вредных»; этим создались и действительные основы для ограничения ведения войны, которое «более приблизились к сухому учету хозяйственного разума».

В этом уже проглядывает часть исторического понимания молодого офицера. Иногда считают Клаузевица великим кодификатором учения наполеоновской эпохи[68]. Упомянутый отрывок показывает, что его исходный пункт был иным: принципиальное признание основного единства в истории стратегии, проходящего через все исторические формы и переживания. Воззрение на войну как на одно цельное явление, проникнутое индивидуальным принципом, естественно переносилось Клаузевицем на всю совокупность исторических явлений: ведение войны в ancien régime[69] [не] является ни руководящим, ни подлежащим осуждению, оно имеет временный характер, его определяют «истинные основы». Конечно, всю совокупность причинных соотношений[70], т. е. связь между военными и общесоциальными явлениями, а тем более экономическими, Клаузевиц еще не постигал, как и его учитель Шарнгорст.

В своих работах Клаузевиц старательно избегает характер и меру суждения подгонять под какую-либо общую теорию; всюду со свойственной ему гибкостью ума он старается нащупать присущие людям и обстановке особенности, чтобы на основании их создать какую-либо обобщающую идею, связывающую частности в одно целое. «Густав Адольф не всегда являлся полководцем, смело совершающим вторжения или дерзко ищущим сражений; он скорее любил искусную, маневренную, систематическую войну Такая склонность к осторожным комбинациям поддерживалась присущими той эпохе обстоятельствами, вроде особого значения городов и необходимости обращать на них внимание, но, прежде всего, политической обстановкой»[71].

После сражения при Брентельфельде чисто военный перевес безусловно требовал прямой дороги на Вену, но интересы Густава Адольфа сводились к обоснованию театра войны в Средней Германии. Это — великая идея, которая, «вносит свет и единство в разнообразные операции его трех походов». «Для протестантов он мог приобрести в Вене все, для себя — ничего».

На фоне этих исторических работ, несомненно, выковывались и обдоказывались те основные положения его главного труда, которые в эту пору лишь переходили порог его научного сознания. Так, план Густава Адольфа высадиться в Германии убеждает его, что «величие идей и правильная оценка моральных явлений являются во все времена совершенно неустранимыми условиями военного искусства, и никакое искусное использование местности, никакая геометрическая конструкция операционной линии не могут сделать их излишними»[72]. Эскиз о походах Густава Адольфа Клаузевиц очень усиленно утилизирует в смысле подчеркивания морального элемента, переходя под влиянием молодой горячности иногда границы реального или строгого конкретного. Так, по поводу смерти короля он замечает: «Он вел дело, которое далеко превышало размеры его средств, как купец с помощью одного кредита. С ним умерла вера (в дело), и с этой одной идеей разом перестала действовать машина, вопреки всем реальным основам».