Трудно отследить развитие Эрнеста по газете, невзирая на огромные усилия исследователей, поскольку почти ни одна из его заметок не была подписана. Если судить по тому, как много времени и тяжелого труда он вкладывал в свою работу, то можно сказать, что Эрнест шел семимильными шагами к вершинам многообещающей репортерской карьеры. Тот факт, что его приняли в газету в знак одолжения, и отсутствие реального опыта перестали иметь какое-либо значение для его работодателей после того, как он приступил к работе, в «Стар» умели ковать профессионалов из любителей. Эрнест с готовностью откликнулся, добившись успеха, и, по-видимому, был довольно скоро признан маститыми и очень талантливыми журналистами.

В разгар всей этой деятельности Эрнест умудрялся регулярно писать семье и особенно Марселине. Кажется, ему хотелось получить одобрение родителей, но еще больше – показать им, какой была его жизнь в Канзас-Сити, и почувствовать себя по-прежнему членом семьи, что было обычным поведением подростков, впервые уехавших из дома. Если Эд и Грейс не могли, что понятно, представить истинного характера жизни в Канзас-Сити, ее темпа, потребностей, а также перемен, которые с ним происходили, Эрнест начинал злиться. Через несколько месяцев репортерской работы он ощутил, что стал более зрелым и семья не считается с этим. В одном из выпусков оак-паркской газеты, которую семья – что характерно – исправно пересылала Эрнесту, отец говорил, что ему «всего восемнадцать». Эрнест немного смешно обижался, поскольку чувствовал, что, пусть не возраст, но у него достаточно большой опыт. Может быть, ему всего девятнадцать, писал он отцу, однако он работает в таком темпе, с которым не справился бы мужчина старшего возраста. В общем-то, это письмо к отцу, в котором Эрнест заявляет о праве на уважение (с этого же времени он заведет привычку холить свои обиды), можно назвать маленьким шедевром расстановки точек над «i», даже по меркам семьи, в которой умели писать выразительные письма. Здесь же мы можем прочесть одно из лучших доступных нам описаний репортерской жизни. Ему не нужен колледж, говорит он отцу. В Канзас-Сити он только и делал, что зубрил: «Ответственность, абсолютная точность, тысячи долларов напрямую зависят от твоих высказываний, абсолютной правды и точности». Даже написанное с ошибкой имя может стать причиной иска к газете. Это мука, пишет он, работать рано по утрам в дедлайн:

Он прекрасно передает напряжение, в котором существует, и обходит молчанием, сколькому он научился. Несмотря на то что вопрос о колледже будет подниматься снова, и в манере, вызывающей раскол в семье, Эрнест ясно дает понять, что колледж ему не нужен. Газетчики того времени были известны сомнительной репутацией, а Эрнест хотел показать, что журналистика – это профессия, не ремесло. Ему не было дела до того, считают ли его в семье беспутным, но он знал, что они должны уважать его работу. Вроде забавно, продолжает Эрнест в письме к отцу, что всего лишь год назад он написал «кормушку и быка» для школьной «Трапеции». «Но это так, и я говорю тебе это не потому, что считаю себя какой-нибудь звездой или кем-то в этом роде, просто именно так ты видишь ситуацию». Эрнест давал отцу понять, что с ним нужно считаться, и прежде всего – как со взрослым человеком. В следующем году он докажет это.

Неудивительно, что он так любил свою теперешнюю жизнь. С дядей и тетей Эрнест прожил лишь несколько дней и затем переехал в «респектабельные» меблированные комнаты Грейс Хейнс на Варвик-бульваре, где жили еще несколько репортеров. Семья пересылала ему выпечку, которую (тревожный знак) пекла сама Грейс, а он отправлял домой в Оак-Парк белье для стирки, до тех пор, пока не придумал лучший план. Ему сложно было возвращаться в пансион ради обеда и ужина, предоставленных пансионом, поскольку он успевал только перехватить что-нибудь, и часто работал допоздна и пропускал ужин. Вскоре Эрнест переехал в квартиру Карла Эдгара на Агнес-стрит. Здесь мужчины делили большую спальню с удобными стульями и спальной верандой, за которую платили каждый по два с половиной доллара в неделю, и ели в ресторанах. Хемингуэй завел друзей среди своих коллег и товарищей Карла. Один приятель того времени вспоминал, как приезжал пить вино с Эрнестом и Карлом. Они засиделись допоздна и приятель, лежавший на полу, уже засыпал, но Эрнест настойчиво держался за бутылку с дешевым красным вином и читал вслух Роберта Браунинга.

Больше всего писем Эрнест написал Марселине, когда она училась на первом курсе в Оберлине на музыкальном факультете. Письма веселые и вульгарные, написанные малопонятным семейным жаргоном и тем странным языком, который Эрнест придумывал с друзьями в «эпистолах». Он подшучивает насчет мальчиков, она в ответ шлет ему шпильки о девушках. В феврале он решил сделать ее своей наперсницей в любовных делах и стал рассказывать о маловероятных отношениях с кинозвездой, оказавшейся проездом в Канзас-Сити. «Я ужасно влюбился в Мэй Марш», – пишет Эрнест Марселине в постскриптуме к письму около 12 февраля 1918 года.

Эрнест встретился с Мэй, которая направлялась на Западное побережье, в двенадцатиэтажном отеле «Мюльбах», лучшем в Канзас-Сити. В «Мюльбахе» был шикарный пресс-центр, с пишущими машинками и телефонами, современная туалетная комната и мягкие кресла, где можно было побеседовать или подремать. Один раз Эрнест заснул в ванне после особенно тяжелого дня. Хотя одной из его обязанностей было интервьюирование всех знаменитостей, которых он встречал в вестибюле отеля, неизвестно, познакомился ли он с актрисой именно таким образом. Мэри Уэйн Марш[8] была довольно простой девушкой, из провинции. Она родилась в Нью-Мексико в 1894 году и была на пять лет старше Эрнеста – эта разница в возрасте станет постоянной чертой в его отношениях с женщинами – и тогда была на пике карьеры. Свою первую главную роль Мэй Марш сыграла в фильме 1910 года «Рамона» и продолжала сниматься в кино с головокружительной скоростью, что, в общем-то, было типичным для Нью-Йорка и Голливуда того времени. Самые заметные роли она исполнила в двух крупных киноэпопеях Д. В. Гриффита – «Рождение нации» (1915) и «Нетерпимость» (1916), которые Эрнест, по слухам, посмотрел. С трудом можно представить любовный роман между нахальным молодым репортером и настоящей кинозвездой, однако описание привлекательности Марш, сделанное критиком Полин Кил в статье 1968 года для «Нью-Йоркера», помогает объяснить, почему Эрнест мог посчитать ее более доступной, чем другие звезды экрана: «Она наша мечта, она не небесная красавица, как [Лилиан] Джиш, а земная красавица, и солнечный свет придает ее юности еще больше обворожительности. Она выглядит так, как будто может быть счастливой, чувственной, обыкновенной женщиной». И однако же недавно Марш заключила контракт с «Голдвин» и зарабатывала три тысячи долларов в неделю, что было почти немыслимо для Эрнеста.