Хемингуэй и его друзья жаждали действий. Вскоре их ожидания были вознаграждены: командир сказал, что Красный Крест организовал передвижные кухни возле Пьяве, где велись настоящие боевые действия. Там требовались мужчины, заведывать столовыми, где в приятных комнатах, украшенных флагами, раздавали суп, кофе, леденцы и табак. Шоферы Красного Креста должны были укреплять моральный дух бойцов, в этом заключалась их работа. Они носили форму, похожую на форму американских офицеров, что должно было порождать иллюзию, будто американская армия сражается плечом к плечу с итальянцами. Первого июля Эрнест и другие добровольцы, отобранные для работы в кухнях, включая Дженкинса и Хорна, пробились сначала в Местре и оттуда в Фоссальту, где они должны были разбить базу. Там они оказались под командованием Джима Гэмбла, капитана Красного Креста, назначенного «полевым инспектором передвижных столовых»; Гэмбл станет важной фигурой в этот период жизни Хемингуэя. Эрнест, желая как можно ближе пробраться к месту боевых действий, вызвался доехать до окопов на велосипеде и раздать паек – сигареты, конфеты, журналы и т. п. Около шести дней Эрнест разъезжал по окопам, подружившись с итальянскими офицерами.

Ходили слухи, что итальянцы собираются организовать наступление против австрийцев. Первая неделя июля в Пьяве выдалась напряженной. Восьмого июля, около полуночи, Эрнест направлялся к посту подслушивания между окопами и позициями австрийцев, когда начался артобстрел. С австрийской стороны послышались звуки окопного миномета: «Чух-чух-чух-чух», и когда неподалеку упал снаряд, выпущенный из мортиры-миномета, Эрнест ощутил взрыв, который он позже будет сравнивать с горячей волной из открытой дверцы топки. Когда дымовая завеса исчезла, послышались крики и грохот пулемета. Эрнест увидел, что один человек рядом с ним был мертв, а другому оторвало ноги. Эрнест, ноги которого кровоточили от осколков шрапнели, поднял тело третьего, тяжело раненного солдата, и, пошатываясь, пронес его 150 ярдов до укрытия Красного Креста. Он шел, как будто бы, рассказывал Эрнест, на нем «были резиновые сапоги, полные воды». По пути пулеметные пули разорвали ему правое колено и правую стопу. Когда Эрнест добрался до укрытия, он рухнул на землю. Его одежда вся была в крови солдата, которого он тащил на себе, и сначала он подумал, что сам при смерти. Он пролежал там около двух часов, приходя в сознание и снова погружаясь в забытье, пока его не обнаружили шоферы Красного Креста и не забрали на перевязочный пункт в Форначи.

В Форначи Эрнест и другой раненый солдат соборовались капелланом итальянской армии доном Джузеппе Бьянки. Капитан Гэмбл пришел подбодрить Эрнеста до того, как итальянский хирург очистил и перевязал его раны, из которых извлек большие куски шрапнели. Оттуда Эрнеста отправили в больницу в Тревизо, где он провел пять дней. Гэмбл был его единственным посетителем в это время, и между ними завязалась дружба. Ему было тридцать шесть. В 1914 году Гэмбл переехал во Флоренцию, пожить приятной жизнью и поработать над своими картинами. Среди многих тем, которые они с Эрнестом обсуждали, пока неторопливо текли дни, была и жизнь в Европе, полная надежд, о которой мечтал художник. Если Эрнест хотел стать писателем, сказал Гэмбл, то следовало бы подумать о больших городах Европы. Три недели назад Гэмбл потерял в Фоссальте друга, художника-эмигранта и офицера Красного Креста, погибшего под снарядом; ему передали, что последними словами лейтенанта Эдварда Макки были: «Как блестяще сражаются итальянцы!» Гэмбл, возможно, узнавал в Эрнесте молодецкую энергию своего мертвого друга.

Хемингуэй нуждался в дальнейшем медицинском уходе, и Гэмбл, в конце концов, посадил его на санитарный поезд «вместе с мухами и запекшейся кровью», по рассказу пациента. Поезд шел сорок восемь часов до пункта назначения, и Гэмбл отправился в путь вместе с товарищем. Эрнест не забыл доброту старшего друга и позднее написал ему: «Все плохое во время этой поездки из Пьяве в Милан сгладилось тобой. Я ничего не сделал, только позволил тебе создать для меня идеальный комфорт».

Как только Эрнест добрался до Милана, он послал родителям телеграмму, что был ранен, но уже все в порядке и что он получит «медаль за отвагу». Примерно в это же время из Красного Креста тоже отправили родителям Эрнеста телеграмму. Однако первые детали, о которых узнали родители, содержались в письме, отправленном им Тедом Брамбэком 14-го числа, после целого дня, проведенного вместе с Эрнестом в госпитале в Милане. Самое раннее описание Брамбэка героизма Эрнеста:

К серебряной медали за воинскую доблесть, которая, по некоторым мнениям, давалась всем американцам, получившим ранения, прилагалось иное описание героического поступка Эрнеста: «Получивший серьезные ранения многочисленными осколками шрапнели из вражеского орудия, проникнутый замечательным духом братства, прежде чем позаботиться о себе, он оказал великодушную помощь итальянским солдатам, которые получили более серьезные ранения вследствие того же взрыва, и не позволил перевезти себя в другое место, пока их не эвакуировали». По одним сообщениям, Эрнест вынес раненого товарища с поля боя, другие утверждают, что он отказывался от помощи до тех пор, пока сначала не осмотрят его товарищей. Все это породило какую-то колоссальную путаницу о ранениях Эрнеста Хемингуэя и природе и степени его героизма. В следующие недели и месяцы появится много версий этой истории, когда Эрнест начнет рассказывать, пересказывать и приукрашивать рассказ о своих подвигах. Действительно, все оставшиеся годы жизни он со страстным упорством будет возвращаться к истории своего ранения и героизма, в зависимости от обстоятельств изменяя рассказ. Предыдущие биографы фиксировали эти несоответствия, но расхождения будут вновь появляться в этих рассказах. Сейчас достаточно будет сказать, что слухи упоминали «темноглазую красавицу[11] с оливковой кожей», оставшуюся в Италии, и сексуальный контакт с печально известной Матой Хари (шпионка была казнена в 1917 году).

И все же Хемингуэй частенько будет оставлять намеки, которые могли указывать на правду. Перечитывая сцену из своего романа «Прощай, оружие!» о Первой мировой войне, он переосмысливает свои утверждения о том, что пронес раненого итальянца 150 ярдов (как указывает один критик, это в полтора раза больше длины футбольного поля). Лейтенант Ринальди спрашивает Фредерика Генри, совершил ли он «подвиг», за который дают медаль. «Нет», – отвечает Фредерик, он ел сыр, когда был ранен. Ринальди просит его подумать лучше: «Вы никого не переносили на плечах?» «Никого я не носил, – отвечает Фредерик. – Я не мог шевельнуться». (Историк Хамфри Карпентер считает «удивительным», что биографы Хемингуэя приняли рассказ о «перетаскивании» человека «безоговорочно».) В одной сцене – подобные детали и превращают «Дома» в превосходный рассказ – Кребс, вернувшийся домой с войны, понимает, что его слушатели настолько привыкли к историям о зверствах, что для того, чтобы заставить их слушать, ему приходится лгать. Он начинает старадать из-за всей этой лжи. Раньше Кребс вспоминал о войне и о том, как все было просто, и «чувствовал спокойствие и ясность внутри». Теперь эти воспоминания утратили всю «простоту и ценность и затем позабылись и сами». Из-за лжи Кребс остался ни с чем, он чувствует лишь отчуждение и отчаяние, вернувшись домой после войны. В рассказе «В чужой стране» герой подружился с итальянскими солдатами, которые находились вместе с ним в госпитале в Милане. У всех есть медали, и итальянцы «очень вежливо» интересуются медалями героя; в грамотах, которые герой показывает друзьям, много слов вроде «fratellanza» и «abnegazione» [итал. «братство» и «самоотверженность». – Прим. пер.] (в грамотах самого Хемингуэя те же слова), но если отбросить напыщенные фразы, то на самом деле все грамоты говорят о том, что «медаль мне дали потому, что я американец». Герой этого рассказа, в отличие от Кребса, знает, что «никогда бы такого не сделал». И во время войны, и сейчас, вернувшись домой, он «очень боится смерти». (CSS, 208)