— Лучше к нему теперь не соваться, — предупредил другой боевик.

Хусейн вылетел на улицу, передернул затвор и выстрелил в воздух.

— Всем лечь мордами в землю. Я сейчас убивать вас буду. Каждого третьего. Нет, каждого второго…

Пленники, вместо того чтобы упасть на землю, заметались по двору. Громыхнул выстрел, затем еще один. На земле остался лежать пленный турок с простреленной ногой. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы в ворота не въехал «Лендровер». Лобового стекла не было. За рулем сидел Сармини. Окровавленная тряпка обвязана вокруг головы.

— А, вот ты где? — взревел Хусейн, бросаясь к машине. — Ты же обещал мне…

Договорить Диб не успел. Сармини вырвал пистолет у него из руки, толкнул в грудь. Обкуренный командир упал на землю.

— Остынь. Пошли, есть серьезный разговор. Но он не для чужих ушей, — Сабах протянул руку, помог Хусейну подняться.

Они сидели в кабинете. Хусейн раскачивался из стороны в сторону, обхватив голову руками.

— …это сделал Файез. Он сам после нападения подошел ко мне, — опустив голову, говорил Сармини.

— Почему он убил всех моих людей, а оставил в живых тебя одного? — допытывался раскачивающийся Диб.

— Чтобы я передал тебе его слова. Извини, Хусейн, я делал все, чтобы защитить твою семью. И еще сделаю все, что от меня зависит.

— Он — этот безродный исмаэлит Файез, хочет, чтобы я оставил ему свой родной Абу-эд-Духур? — вскинул голову Хусейн.

— Нет, он хочет денег. Много денег.

— Сколько?

— Полтора миллиона долларов. По триста тысяч за каждого из членов твоей семьи.

— Я уничтожу его. У меня нет таких денег.

— Не пори горячку, — посоветовал Сармини. — Нет денег сейчас, скоро будут. Мы получим их за русских журналистов.

— Моей доли на это не хватит.

— Я виноват и готов отдать свою долю, чтобы спасти твоих детей, — предложил Сармини. — Когда сможешь, отдашь. Я буду сам вести с ним переговоры. Это его условие.

— Почему в новостях не сказали, что это он — Файез, похитил мою семью? Я бы смог под это дело объединить других командиров. Они бы порвали его. Настоящий воин не воюет с детьми и женщинами. Это несмываемое пятно позора.

— Именно поэтому Файез запретил упоминать его имя. Так и сказал: «Если кто-то еще, кроме Диба, узнает, что его семью похитил я, то голову его первенца перебросят в мешке через ограду полицейского управления в Абу-эд-Духуре». Он так и сделает. Ты этого хочешь?

— Нет. Я хочу вернуть свою семью…

…В то самое время, когда Сармини убеждал Хусейна, что ситуация небезнадежная, Данила с Камиллой шептались во дворе бывшего полицейского управления. Оператор лежал на вынесенном из камеры тюфяке лицом вниз. Бартеньева трепала ему волосы.

— А если стена уже раскололась? — шептала женщина.

— Это же хорошо.

— Камера открыта. Охранник может зайти и заметить, — строила предположения Камилла. — Тогда — все зря. Надо пойти посмотреть. Если что, замаскировать трещины.

Ключников с недовольным видом перевернулся на бок и сел. Днем пленников выгоняли во двор, в камеры не пускала охрана. Но русский оператор со своей болезнью мог стать исключением.

Боевик перед входом в тюремный блок преградил дорогу.

— Не положено, — проговорил он. — Днем только гулять.

— Я должна сделать ему инъекцию обезболивающего, — Камилла старалась говорить как можно спокойнее и убедительнее. — Это ваш командир Диб разрешил. Сами понимаете. Во дворе при всех не могу этого сделать.

Охранник морщил лоб, соображая. Прямых указаний ни от Диба, ни от Сармини насчет русских ему не поступало — могут они находиться днем в камере или нет? Но и покидать свой пост, чтобы побеспокоить командира, не хотелось. Хусейн — человек непредсказуемый, особенно в такие дни, как сегодняшний. У него же семью похитили! Может попытаться сорвать злость на ком угодно. А с того света еще никто не возвращался.

— Пошли, — сказал он русским пленникам и взялся сопроводить их в камеру.

Камилла уже не рада была своей осторожности. Ведь она предполагала, что охранник лишь «может заглянуть в камеру», теперь же получалось, что заглянет обязательно. Сейчас Бартеньева даже была согласна на то, чтобы «древнеегипетская технология» не принесла плодов.

Шаги гулко раздавались в пустом бетонном коридоре. Массивные бетонные балки низко нависали над головами. Охранник шел сзади, зорко следил за каждым движением пленников.

— Лишь бы ничего не заметил, — прошептала еле слышно Бартеньева.

— Все будет хорошо, — ответил ей Данила и прислушался.

Хорошо уже не было. Из-за приоткрытой двери их камеры доносился шорох, словно там орудовали несколько крыс. Камилла тут же громко обратилась к охраннику:

— Спасибо, что сопроводили. Мы уже на месте. Дальше мы сами. Вы же понимаете, что… — затараторила она.

Договорить ей не позволили. Охранник властно вскинул руку и приказал:

— Руки за спину. Лицом к стене. И тихо мне.

Пришлось повиноваться. Боевик вошел в камеру. Глаза после прохода по полутемному коридору уже различали детали. Он увидел нарисованную зубной пастой дверь, на которой висела одежда. Именно от стены и происходил шорох. Но крыс было не видно. Зато на полу лежали мелкие осколки кирпичей.

Камилла обернулась. Она увидела нагибавшегося охранника, тот держал в пальцах мелкие обломки, наверняка прикидывая, какого черта стена стала разваливаться. Наконец он заметил и деревянные колышки, замаскированные в кладочных швах. Он еще соображал, но стало понятно — скоро до него дойдет суть происходящего.

— Это конец, — прошептала Бартеньева. — Надо закрыть его в камере и бежать.

— Каким образом и куда? — остановил ее от безумного поступка Данила.

Закрыть камеру снаружи на засов они бы сумели. Но, в самом деле, а дальше-то что? Бежать во двор? Дилемма разрешилась сама собой. Охранник вышел в коридор. Навел на пленников ствол и стал допытываться, что они сделали со стеной.

Бартеньева пожимала плечами. Данила говорил о том, что они лишь вбили в стену пару гвоздей, чтобы повесить на них одежду. Боевик им не верил.

Пока в подвальном этаже шло разбирательство, Сабах с Хусейном уже спустились во двор бывшего полицейского управления. Диб немного справился с собой, лишь его глаза горели нехорошим огнем.

— Пусть еще и сами ищут деньги на выкуп, — негодовал он. — Все, что мы слышали от них, — это отговорки. За журналистов хорошо платят во всем мире. Надо их тряхнуть по полной.

Сармини шагал рядом, в руках держал саквояж.

— Хусейн, не дергайся. Спешкой и пытками тут не поможешь. Один их неправильный звонок может все испортить. Я выжму из их депутата деньги по капле. Он заплатит.