Самое поразительное, что и дуэту о Катастрофе, и душевномуслову, я обещала денег. Вернее, обнаружила, что обещала, — когда осталасьодна. И поняла, что переношу на этих людей те мои привычки и принципы, коимируководствуюсь в частной жизни. Мой дед всегда говорил мне — если человекпросит, надо дать. Поэтому я никогда не отворачиваюсь от нищих, от уличныхмузыкантов, не отказываю агентам всевозможных благотворительных фондов,добровольцам из различных организаций по борьбе с болезнями, одиночеством,самоубийствами и прочими напастями человеческого рода. Я охотно приглашаю в доммальчиков в вязаных кипах, с мешками за спинами, которые по пятницам собираютпо людям еду для бедных семей, и бросаюсь открывать кухонные шкафы, собираяпакет с провизией.

Все это не имеет никакого отношения к моим особым душевнымкачествам, которых нет. Я знакома с несколькими, весьма жесткими инесентиментальными людьми, ведущими себя в подобных случаях так же. Все дело воврожденном чувстве высшей субординации, когда ты знаешь, что любой человек,возникший на твоем пороге или подошедший к тебе на улице, — это неслучайность, а посланец.

Словом, в начале службы я по привычке принимала за посланцеввсех людей, добивавшихся встречи со мною… Когда же огляделась и стала чуть-чутьразбираться в здешней ситуации, — подобралась, насупилась и принялакруговую оборону.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В то же время, явившись по приглашению на открытие какой-томеждународной конференции по иудаике, я впервые очутилась в гуще научного мира,который, как выяснилось, за время моего отсутствия в России возродился, пророс,разветвился и ныне цвел и плодоносил, — и сразу свела знакомство с несколькимив высшей степени симпатичными, талантливыми и трогательными людьми…

Бессребреники, рвущие жилы ради науки, — их легко былоотличить от других: они не умели просить денег. Их безуспешно обучали этомукиты из УЕБа, субсидирующего научные проекты. Для этого организовывалисьспециальные семинары по фаундрейзингу, на которых активные дамы-умелицы читалис утра до вечера лекции по обучению многим, сравнительно честным, способамотъема денег у спонсоров. Профессора конспектировали все эти советы, возможно,даже зубрили уроки дома… Ничего не помогало!

Вот как просил денег на уникальные научные проекты профессорАбрам Зиновьевич Ланской — светило в мировой иудаике, автор многих книг, умницаи человек. Он поднимался. Одергивал старый пиджак. Прочищал горло. И говорил: —Я Абрам Ланской, профессор, доктор наук, специалист по античному периодуеврейской истории… Дайте денег!

Когда мы познакомились поближе, я многое поняла:

Абраша Ланской привык думать о смерти эпически-спокойно, идаже дружественно. В принципе, ему не нравилось — жить. Но, будучи обязательными академическим человеком, он относился к жизни, как к профессиональномузаданию, и — жил. Хотя с удовольствием прекратил бы это глупое занятие в любуюминуту. Профессиональная научная сфера (античность) и некоторые традициивеличественного, исполненного достоинства ухода из жизни древнихпредрасполагали профессора Абрама Зиновьевича Ланского к академическому взглядуна эту проблему.

Когда, бывало, в университет являлся какой-нибудь миллионериз горских евреев, в молодости купивший диплом филолога и в память об этомдипломе желавший вложить деньги в издание «кого-нибудь стоящего», Абрашаговорил ему:

— Советую вам обратить внимание на труды античныхавторов… У них бесконечно много достоинств. Во-первых, имена эти проверенывременем… Во-вторых, у них нет родственников… И в-третьих, они прекрасны хотя буже тем, что давным-давно умерли…

Тут его голос обычно мечтательно зависал… лицоразглаживалось, глаза заволакивала нездешняя дымка.

Ну как такой человек мог просить чего бы то ни было у когобы то ни было в этой земной жизни?

…А вот Миша Каценельсон, — философ, культуролог,парадоксалист, — наоборот, заваливал потенциальных спонсоров камнепадомречи. Устремив на собеседника белое чернобровое лицо боярина с длинными волосами,которые частым беглым жестом он откидывал со лба и заводил за уши, Мишацитировал справочники и энциклопедии, сыпал именами давно сгинувшихтретьестепенных деятелей забытых литературных и прочих сообществ… Минут черездвадцать одуревший спонсор впадал в летаргическое состояние и ослабевалнастолько, что просто был не в состоянии вытащить чековую книжку илирасписаться на бланке…

Миша был эрудирован настолько, что меня в разговоре с нимбрала оторопь на третьей минуте, я как-то сникала перед этой лавинойинформации, как перед бесчисленными томами «Британики». Вместе с тем Мишаоказался вовсе не книжным червем, был азартен, боевит, постоянно с кем-тосудился, причем сам себя защищал, — и вообще, жил с полным своимудовольствием.

Сережа Лохман, безумный библиофил, коллекционер, разыскательи издатель редких книг — просто не умел высиживать свои просьбы в приемныхбогатых фондов. Не было у него ни капли терпения, вернее, времени не былосовсем: он должен был мчаться в типографию, где запускали тираж очереднойредкой книги. И пока спонсоры рассматривали его просьбу на поддержку проекта,он бежал закладывать в ломбард единственное фамильное кольцо жены или продавалквартиру, потому что книга должна была выйти в срок, установленный Сережейсамому себе. Учитывая этот невозможный характер, я кричала — «Пригласи,пригласи, пригласи!!!» — едва Маша докладывала, что явился Лохман и оченьторопится.

За всех этих затрепанных гениев отдувалась Норочка Брук —женщина ослепительная, светская львица, вдова знаменитого актера. Она надеваладеловой, но элегантный костюм, и шла на прорыв, с очаровательной улыбкойвыслушивая идиотские остроты председателей пузатых фондов, как бурлак, таща засобою всех этих ученых-не-от-мира-сего, так что поначалу даже забывалось, чтоНора и сама по себе профессор, автор книг по истории хазар, президентобъединения преподавателей высших школ «Научный Форум» — и прочая, и прочая, ипрочая…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…Рабочий день, как правило, начинался у меня с перебранки убронированной проходной детского садика: Шая или Эдмон, стерегущие ворота нашейкрепости, останавливали меня и осведомлялись — все ли в порядке, как прошланочь, не заметила ли я чего странного или настораживающего, не получала лизвонков с угрозами, помню ли о приказе департамента Бдительности — непередвигаться самостоятельно по улицам Москвы и, наконец, когда переставлю ястол от окна, чтобы — не приведи Бог! — в случае чего меня не убиливыстрелом в затылок?..

Затем пробег по коридорам детского сада наверх, в отсек, гдезанимал три комнатенки мой департамент Фенечек-Тусовок.

И вот я садилась за стол, включала компьютер, щелкала«мышкой» и с неизменным почтительным изумлением наблюдала, как возникает наэкране потешная летучая мышь в фуражке почтальона, и в мой электронный коробсыплются и сыплются приглашения, воззвания, письма, депеши из Иерусалима, афиширазнообразных, отнюдь не всегда еврейских, организаций и прочая шелупонь, чепуха,чушь и ветошь: