Агенты переглянулись.

Наступала решительная минута.

Отпев десять романсов и арий, солист удалился напятиминутный перерыв. На столике в гримерной стояли букеты от поклонниц ибутылка вина. Пока Козловский, заполняя паузу, отстукивал на рояле«Калинку-малинку», Алеша прогревал горло «цаубертренком». Невидящий взгляд былустремлен в пространство, правая рука сжимала и разжимала мячик.

Раздалось легкое шуршание – кто-то пытался постучаться впортьеру.

– Vous permettez?[2]

Это был распорядитель концертов синьор Лоди. В руке ондержал вазу с фруктами.

– Мьсе Романофф, это комплимент от отеля, – сказалон, ставя ее на стол с таким видом, будто это был по меньшей мере ларец сдрагоценными камнями. – Вы имеете большой успех. Что вы скажете, если мыпредложим вам продлить ангажемент на неделю?

Оплата – двойная против нынешней, у остальных членов труппыполуторная.

Ах, как он был некстати! Только мешал разобраться в мыслях ичувствах.

– Поговорим об этом позже, – недовольно сказалАлеша, обернувшись к надоеде.

Вдруг занавес резко качнулся. В конурку вошел Д'Арборио –маленький, прямой, с бешено горящими глазами. Махнул синьору Лоди, и тот споклоном попятился вон.

Вот она, решительная минута!

– Что вам здесь нужно? – процедил Романов,чувствуя, как в глазах темнеет от ненависти.

Распорядитель просунул голову между шторами и плаксивосморщился, что несомненно означало: «Как вы можете? Это же великий Д'Арборио!»

Великий Д'Арборио отчеканил, презрительно кривя тонкие губы:

– Мсье, я не привык исполнять роль рогоносца. Вымолоды, я хочу дать вам шанс. Немедленно, сию же секунду, убирайтесь – вПетербург, в Москву, к черту в преисполню. Иначе…

– Но ангажемент! Публика! – не выдержав, возопилсиньор Лоди.

Поэт на него даже не оглянулся. Певец тоже не обратил нараспорядителя ни малейшего внимания. Враги не отрываясь смотрели друг на друга.

– Что «иначе»? – язвительно улыбнулся Алеша. Онвспомнил пушкинскую повесть «Выстрел» – как граф под прицелом Сильвио елчерешни. В вазе черешен не было, поэтому Алеша взял вишню, положил в рот.Жалко, Клара не видела.

– Убью, – будничным голосом известил егоитальянец. – Пистолет, шпага – мне все равно.

Синьор Лоди испуганно прикрыл рот ладонью, но во взглядезажглось жадное любопытство. Сцена, случайным свидетелем которой он оказался,обещала стать поистине исторической.

Алеша сказал:

– Пистолет.

Уж шпага-то точно исключалась. Даже если б он училсяфехтованию, с такой правой рукой было не удержать и столового ножа.

Показав наклоном головы, что условие принято, поэт поманилпальцем распорядителя и заговорил с ним по-итальянски. Тот почтительно кланялсяна каждую фразу. Несколько раз прозвучало слово padrino[3]

Ответ синьора Лоди был коротким и завершился прижатиемладони к сердцу. Кажется, собирался возразить, но одного взгляда хватило, чтоббедняга заткнулся.

– Он станет нашим секундантом, – суммировал диалогД'Арборио. – Не будем формалистами, лишние свидетели нам обоим ни к чему.У вас ангажемент, у меня… – Некрасивое лицо исказилось, как от приступамигрени. – …У меня дела поважнее ангажемента. Всё это исключительно не ковремени. Но выше чести все равно ничего нет. В восемь утра. У старого платана.Он объяснит, где это. Расстояние, количество выстрелов – на ваше усмотрение.Мне это безразлично. Главное: никому ни слова.

Подождав секунду, не будет ли возражений (их не было),рогоносец вышел прочь.

Распорядитель схватился за голову:

– Santa Madonna! Signor Dottore!

Бросился вдогонку за поэтом.

Алеша стоял у зеркала, потирая разгоряченный лоб. В мозгумгновенно понеслись лихорадочные, выталкивающие одна другую мысли.

Дуэль! Как у Пушкина с Дантесом. Только кто тут Дантес?Очевидно, я. Он ведь великий поэт, а я иностранец… Смеясь, он дерзко презиралземли чужой язык и нравы, не мог он знать в сей миг кровавый… Чушь! Ничего я непрезираю! Просто этому чудовищу не место на земле! … Господи, только быКозловский не узнал… Ах, Клара!

Словно услышав безмолвный зов, сбоку из-за портьерывынырнула она и с плачем кинулась ему на шею.

– Я всё слушала! – всхлипывая, залепеталаона. – Не стреляй с ним! Он тебе убьет! Я говорила, он страшный человек!Он стрелял дуэль восемнадцать раз! Он попадает из пистола вот такаякостенька! – Клара показала на косточку от вишни. – А у тебя рука!

Нагнувшись, она поцеловала его раненую руку и безутешноразрыдалась.

– Что поделаешь, – пробормотал Романов, чувствуя,что у него тоже выступают слезы. – Дело чести…

А на душе сделалось горячо и очень хорошо. Клара плакала неиз-за великого поэта, а из-за ничем не знаменитого Алексея Романова!

Треньканье фортепьяно оборвалось. Это означало, что пора насцену.

Девушка выпрямилась. Ее мокрые глаза горели безумием ирешимостью.

– Слушай! – шепнула она. – Скажи так: «Хочусамая маленькая дистанция». Пять шагов. Стреляй первый, прямо вот тут! –Клара ткнула себе пальчиком в середину лба. – Очень быстро стреляй! Пятьшагов можно и левая рука! Понял? Очень быстро! Паф – и всё! Я буду тебемолиться.

– Не тебе, а «за тебя».

Он обнял одной рукой ее подрагивающее плечико. Страшно небыло. Нисколечко.

За шторой раздались шаги, и на этот раз спрятаться Клара неуспела.

Вошел штабс-ротмистр.

– Минутку отдохну. Пальцы задубели…

Увидел обнимающихся любовников, запнулся.

Шмыгнув носом, Клара выбежала вон. Князь проводил еенеодобрительным взглядом.

– Нашли время, Алексей Парисович… Что это у вас,винишко? Ну-ка плесните. Нервы ни к черту… Как там наши? Сорок три минутыпрошло.

За книжной полкой открылось темное пространство, свет избиблиотеки туда почти не проникал. Справа помигивали таинственные огоньки,красные и зеленые, будто глаза затаившихся в темноте хищных зверей.

– Дед, тут выключатель есть? – нервно спросилНикашидзе. – Электрицитет, ферштеен?