– Почему ты молчишь? – приподнялся Романов. –Что у тебя с ним?

Поймать ее взгляд не удавалось, огромные глаза печальносмотрели в потолок.

– Не надо спрашивать…

– Великий Д'Арборио, да? – терзая себя, горькосказал Алеша. – Богатый, знаменитый… И для артистической карьеры хорошо,да?

– Нет… – перебила она и снова содрогнулась.Выражение лица стало, как у смертельно напуганной маленькой девочки. –Д'Арборио страшный. Совсем страшный. О, ты не знаешь, какой он человек. Я егобоюсь. Потому сказала «нельзя». Если он узнает…

– Ну, и что будет? – с вызовом спросил он.

– Д'Арборио будет меня убивать. Тебя тоже.

И зажмурилась.

Романову стало смешно.

– Тоже еще Синяя Борода! Дракон огнедышащий! Да я этогосморчка лысого…

Она прикрыла ему рот ладонью.

– Знаю. Ты его одной левой. У нас в Кишинеу такмальчишки хвастали… Конечно, одной левой. Правая у тебя больная.

Наклонилась, стала его целовать.

– Погоди-погоди! Ты думаешь, я не смогу тебя защитить?!

– Не надо про это говорить.

Клара закрыла ему рот поцелуем. Он хотел возразить, но дляэтого пришлось бы высвободить губы, а на это Алеша не согласился бы ни за чтона свете.

Сквозь окна, сквозь стеклянную дверь балкона лился светлуны. Ночь казалась бесконечной. Время застыло.

Но утром взошло солнце. Алеша открыл глаза, увидел, чтоКлары нет, и в первый миг испугался, не приснилось ли ему всё это. Будьпроклято солнце, прервавшее такой сон!

Но постель благоухала Кларой, тело помнило ее каждойклеточкой, а на груди осталась царапина от ноготка. Романов простил дневноесветило, потянулся и запел неаполитанскую канцонетту «О sole mio», которуювеликий Эдуардо ди Капуа, как известно, сочинил, любуясь нашим Черным морем вОдессе.

Весь день Алеша провел в блаженном полусне. В этот деньдолжна была решиться судьба всей операции, но унтер-офицер думал не о тайникахи картотеках. Он думал о любви.

Оказывается, настоящая любовь – не трепет души, описанный уТургенева или Толстого. И не постельные кувыркания, о которых трепали языком вуниверситетской курилке. То есть, конечно, и трепет, и кувыркание, но это лишькрошечная часть огромного, неописуемого словами мира, где и сосредоточенаистинная Жизнь. Кто там не бывал – всё равно не поймет, зря Тургенев с Толстымтолько бумагу переводили. Или, может, сами знали об этом мире лишь понаслышке?

Неловко было вспоминать поцелуйчики с Симой Чегодаевой, и ужтем более неуклюжую возню на сеновале с деревенскими хохотушками. К любви этиглупости не имели никакого отношения. Совсем.

Выражение лица у влюбленного было такое, что даже Козловскийобратил внимание и спросил, чем вызвана «идиотская улыбка». Впрочем, гораздобольше штабс-ротмистра занимало, в голосе ли нынче солист. Получивутвердительный ответ, князь помощником интересоваться перестал и до самоговечера натаскивал агентов: то по одиночке, то всех вместе.

На сей раз, когда распорядитель объявил русских артистов,майор Фекеш с Воячеком вышли не сразу, а в самой середине первого номера –видимо, специально, чтобы сорвать выступление.

Только ничего у них не получилось.

Во-первых, почти никто из соотечественников не последовал ихпримеру. Любопытство возобладало над патриотизмом.

Ну а во-вторых, Лютикова подобными пустяками было несмутить.

Поскольку трюки с картами имеет смысл показывать лишь сблизкого расстояния, фокусник спустился прямо к столам. Воячек, топая мимо,нарочно толкнул его плечом. Лютиков глумливо поклонился вслед рыжемуоберлейтенанту, и публика покатилась со смеху, потому что у австрияка на фалдезаболтался невесть откуда взявшийся поросячий хвостик, а на спине заалелбубновый туз.

– Молодец, – фыркнул Козловский на ухоАлеше. – Одного боюсь: не утянул бы у кого-нибудь часы или бумажник, постарой памяти.

Зрителям фокусник очень понравился, его долго вызывалиаплодисментами, но Лютиков не вышел.

После него пела Василиса в расшитом сарафане и кокошнике,тоже недолго.

Потом появился Никашидзе в германской каске и скайзеровскими усами. Среди обитателей «Гранд-отеля», как и во всей итальянскойШвейцарии, преобладали антинемецкие настроения, поэтому артиста приветствовалихохотом. Правда, из зала вышли еще несколько оскорбленных тевтонов, но это лишьприбавило номеру пикантности.

Состроив зверскую рожу, Никашидзе стал метать в Василису,олицетворявшую собой матушку-Русь, острые кинжалы. Сталь вонзалась в дерево,Булошников пищал и гордо тряс косой, зрители ахали. Всё шло великолепно.

Ровно в десять часов первая часть концерта закончилась.

За кулисами штабс-ротмистр сунул артистам сумку с оружием иинструментами.

– Всё, пошли-пошли. Лютиков уже в автомобиле. У вас 60минут.

– Акакий Акакьич, штаны бы надеть, а? – попросилБулошников.

– Всё в сумке. Переоденешься по дороге. Марш! Толькосмотрите у меня. Без покойников! Головы поотрываю!

Командир перекрестил удаляющихся агентов и напутствовалРоманова:

– Ну, Алексей Парисович, расстарайтесь. Чтоб десять разна «бис» вызывали.

Солиста встретили хлопками и приветственными криками.Сегодня «казак» был в красной, расшитой золотом черкеске и белой папахе.Поправив на поясе бутафорский кинжал, он изящно поклонился залу.

Аккомпаниатор, ссутулившись, просеменил к роялю, открыл ноты.

– «Нотихá!» «Нотихá!» – донеслисьвозгласы.

Алеша прижал руку к сердцу, кивнул Козловскому и дляразминки спел мелодичный, нетрудный для исполнения романс «Ночь тиха, под лунойтихо плещет волна», обводя взглядом ресторан.

Здесь ли она? Вот единственное, что его сейчас занимало.

Да, да!

Когда он увидел Клару, ему показалось, будто в зале что-топроизошло с освещением. Угол, где сидела она, словно озарился чудесным сиянием,зато вся остальная часть помещения погрузилась в сумрак.

В сегодняшней программе танец госпожи Нинетти не значился.Очевидно, поэтому Клара была не в своей газовой накидке, а в вечернем платье ипышном боа из страусовых перьев. Вуалетка, заколотая черной жемчужиной,опускалась на ее лицо, но не прятала его, а наоборот, делала еще ослепительней.Алешу поразило: неужто люди не видят этого неземного сияния? А если видят, какони могут есть, пить, смотреть на сцену?