– Устал из-за Адкинса, – врать почти не пришлось. – Очень.

– Ох… – Зильберман щёлкнул кнопкой, включая музыку, и тут же убавил громкость. – Колтрейн. Вы не против, надеюсь…

– Конечно, – Альберту было всё равно, музыку он и так почти не слышал, кажется, играл джаз.

– Дело Адкинса, – продолжил Зильберман, следя за дорогой, но поблёскивая очками и в сторону Альберта тоже. – Я совершенно никак не могу пробиться дальше того, о чём вам уже говорил. Мы ходим вокруг да около, ничто, с чем я привык работать, не помогает.

– Правда?

Зильберман быстро-быстро закивал.

– Я даже – смешно сказать! – решил попробовать что-то из тех ещё, старых времён, – захихикал он. – Когнитивные методики, Сонди, MMPI даже… Ничего не добился.

Альберт невольно заинтересовался, хотя и ответил слабым, безучастным голосом:

– Может он уж имел с ними дело?

– Не похоже. Хотя, конечно, всё может быть. – Зильберман надул щёки и выдохнул, покачивая головой. – Вот так вот. А что у вас? Быть может эта ваша эмпатология более эффективна?

Ответил Альберт не сразу, ведь рассказать правду о том, что не справляется с пациентом, он просто не мог. Зильберман терпеливо ждал. Они почти доехали до выезда на дорогу к центру Куара-Нуво, когда Альберт заговорил:

– Всё крутится вокруг того, что он называет беспомощностью, доктор, – и рассказал всё, что произошло на сеансе, за исключением собственной реакции.

Зильберман выслушал его очень внимательно, Альберт описывал произошедшее подробно, упирая на детали. Вседорожник старого врача съехал с центра и встал в пробке по направлению к спальным районам, когда Альберт наконец сказал:

– Вот так вот… и что же, что скажете?

– Затянувшийся кризис среднего возраста. Настолько просто, что вполне может оказаться правдой, – отозвался Зильберман, постукивая ладонями по рулю. – У самых мрачных и ужасных действий очень часто бывают такие банальные предпосылки.

– Думаете? – заинтересовался Альберт, к этому моменту уже втянувшийся в разговор окончательно, успокоенный вечерней дорожной рутиной.

– Садиста или мазохиста третируют в детстве… – машина Зильбермана двинулась, пробка понемногу начала рассасываться. – Сексуальный маньяк подглядывает за занимающимися сексом родителями. Казалось бы, простые действия, но какой ворох сложных связей и взаимодействий они рождают! Человеческая психика – тончайшая вещь. К тому же…

Зильберман замолчал, сосредоточившись на дороге – люди шныряли туда и сюда, переходя в неположенных местах. Альберт ждал сколько мог и, не дождавшись ответа, нетерпеливо спросил?

– Что «к тому же»?

– Извините… к тому же, это понятное мне чувство. Вам-то и тридцати нет, а я… Понимаете, – Зильберман прищурился в напряжении мысли. – Удачный брак. Любимая работа. Всё это тянется и тянется. Любовь сладка, работа приносит удовольствие, это прекрасно, так?

– Так, – через комок в горле ответил Альберт.

– Время идёт. Однажды ты приходишь домой с работы, целуешь жену, ложишься спать. Утром просыпаешься, смотришь на себя в зеркало и понимаешь – это всё. Скорее всего ты уже не добьёшься ничего, сверх того, что у тебя уже есть. Все годы, что остались тебе, будут идти точно так же. Один повторяющийся раз за разом день, за очень редкими, конечно, исключениями…

Зильберман грустно улыбнулся.

– И что с этим поделать? Ведь это не плохо, это даже хорошо, но чёткое осознание того, что в твоей жизни уже ничего нет и больше никогда не будет, что ты беспомощен это изменить, от тебя ничего не зависит…

– Погодите, – перебил его Альберт из чувства противоречия. – Вы же сами сказали. Есть же любовь? Любимая работа? Какие-то другие факторы?

– А что? Любовь приедается. Другие факторы – вилами на воде писаны. А на работе попадётся начальник-самодур и всё, да и к тому же, кто сказал, что начальнику легче? Взять хотя бы нашего Антона, думаете, ему легко? Давление министерства, квартальные отчёты перед комиссией… Он беспомощен не меньше, чем все остальные, а может даже и больше. Адкинса можно понять, – подытожил Зильберман, сворачивая в знакомый Альберту район, где раньше асфальт был изрисован цветными рисунками. – Человек и правда в определённый момент становится очень беспомощен. Но вырваться из этой беспомощности таким методом? Увольте.

Альберт вспомнил Zabavu-Лин из своего сна. Вспомнил мёртвый язык.

– Zabava… – произнёс он вслух слово из него.

– Что?

– Тот спектр чувств, что вы описали. Я вспомнил, как он называется. Русская тоска, – ответил Альберт. – Набоков. Мы изучали его в университете.

– Русская тоска, – снова очень грустно усмехнулся Зильберман. – Беспомощными могут быть целые народы… А где они, русские? Что от них осталось? Русская тоска, русская литература и… – с силой мотнув головой из стороны в сторону, Зильберман пробежался пальцами по кнопкам музыкального центра автомобиля.

В машине заиграла музыка. Джаз. Начавшаяся поначалу медленно и трагично, внезапно мелодия взорвалась эмоциями, силой, красками, скоростью, быстро-быстро петляя и кружась.

– …и русская колыбельная.

Альберт понял, что это название композиции. Не сказать, что ему понравилось, но и отвращения он не испытал. Скорее, он пока что её не распробовал.

– Не так уж и мало, – произнёс он. – Русская тоска, русская литература и русская колыбельная.

– Правда, – согласился Зильберман. – Не так уж и мало. А что осталось от всех остальных? От англичан? Американского народа? От нас? – глаза старого доктора заволокло лёгкой поволокой. – Думали ли французы, превращая пикардийцев, бургундцев и окситанцев в самих себя, что когда-нибудь их постигнет то же самое? Когда мы превратились в одно большое Содружество? Когда мы стали так беспомощны? Что стало причиной? Уход веры?

– Вера… – Альберт вспомнил то, что Адкинс верующий, и почувствовал ледышку в центре груди.

– Или не она, думаете?

– Но…

Альберт ткнул пальцем в стекло, показывая на остатки рисунков, на женщин в национальных одеждах, идущих по улице.

– Это что? Это вы как объясните?

– Это ничего не значит, Альберт, вы этого просто пока не понимаете. Они не индусы, не балийцы, даже те, кто всё ещё молятся, делают это по привычке, не веруя на самом деле. Это уже не молитва, как и рукопожатие – не способ проверить, держит ли человек нож в рукаве. Как давно вы последний раз слышали о религиозном терроризме?

– Простите? – Альберт обмер.

– Не подумайте, – тут же успокоил его Зильберман. – Терроризм – это плохо, это ужасно. Но всё-таки, это выплеск энергии, негативной, но всё же. И выплесков этих не может быть в двух случаях, – он загнул один палец, – либо если ты свят, – загнул второй, – либо если ты мёртв.