На этот раз Галину Дмитриевну сопровождала сестра. Увидевоткрытку, она просто отняла ее, спрятала в карман и строго сказала, что нельзяничего поднимать с земли. Мало ли какой валяется мусор?

Двадцать девятого апреля гулять с больной вышла нянька Рая.Было тепло, нянька жаловалась, что в жару у нее отекают ноги, и ворчала насестру, которая вполне могла бы сегодня сопровождать Галину Дмитриевну.

Под лавкой лежал сверток, чуть больше сигаретной коробки.

– Никакого уважения к пожилым людям, впрочем, чего от нихждать? Это поколение выросло у меня на глазах. Вы не представляете, что творилидети в лесной школе, – гудел строгий педагогический голос.

Галина Дмитриевна на этот раз не стала показывать свою находку.Она помнила, как забрали из палаты куклу-негритоса, не слушая никаких еепросьб, как сестра отняла открытку с Брижит Бардо. Из трех Любиных посланий ниодно не удалось сохранить, отняли даже томик Есенина, и Любе это, конечно, былоочень обидно.

– Девочки мазались, разгуливали с накрашенными глазами игубами, жевали жвачку даже на уроках, хамили невозможно. Когда я принималастрогие меры, мне, вместо благодарности, приходилось выслушивать выговоры отруководства. Никому ничего не надо, всем безразлично, кто потом вырастет изэтих деток. Пусть курят, пьют, – Раиса так возбудилась от своих воспоминаний,что встала со скамейки и принялась расхаживать взад-вперед по дорожке.

Улучив момент, когда нянька отвернулась, Галина Дмитриевнаподняла сверток и спрятала в карман халата. Развернула она его толькооказавшись в туалете, где никто не мог ее увидеть. В маленьком пластиковоммешочке она обнаружила мобильный телефон и вырезку из журнала с телепрограммой.Красным маркером было выделено две строчки: “У нас в гостях, в прямом эфире,известный политик Евгений Рязанцев…"

Более всего она опасалась, что не удастся вовремя включитьтелевизор. Ей запрещали смотреть его после девяти вечера и смотретьбесконтрольно. Обычно сестра перед сном забирала пульт. Но иногда забывала.Галина Дмитриевна заранее спрятала его в тумбочку, за метком с фруктами, сестрадаже не вспомнила о пульте и искать не стала.

* * *

За полтора часа, проведенные в думском пресс-центре, Машаузнала много нового и интересного. До Феликса дошло, наконец, что ее прислалконцерн “Парадиз”, что она выпускница Гарварда и намерена изучать русскийполитический пиар.

– А, прости, кто субсидирует тебя? – спросил он,прищурившись, и Маша поняла, что он протрезвел окончательно.

– Концерн. Кто же еще?

– Класс. Мне бы так… Слушай, а ты с Хоганом лично знакома?

– Конечно, – скромно кивнула Маша, – я иногда сопровождаюего на всяких важных переговорах, конференциях.

– Погоди, а кто же тебя встретил?

– Сотрудник нашего посольства.

– Где ты будешь жить?

– Он же снял мне квартиру через знакомых.

– Интересно, где, в каком районе?

– В центре.

– Класс, – одобрительно кивнул Феликс, – и как квартира,хорошая? Сколько комнат?

– Слушай, ну какая тебе разница? – слегка рассердилась Маша.– Я же не спрашиваю тебя, сколько комнат в твоей квартире.

– А ты спроси. Я отвечу, – Феликс заулыбался, показывая рядотличных зубов, ровных и белых, – могу даже в гости пригласить. Хочешь, прямосегодня. Я живу один. Квартирка так себе, трехкомнатная, сто тридцать метров, вновом элитном доме, холостяцкая, но уютная. Ты вечером что делаешь?

– Ужинаю с сотрудниками посольства, – отрезала Маша.

Этот Феликс стал ужасно раздражать ее. Ей показалось, чтонасчет трехкомнатной квартиры в элитном доме он врет. Просто так, из любви кискусству. Более того, он приглашает ее в гости сегодня вечером, совершенноточно зная, что она откажется. И еще, он постоянно гримасничал, как будто наего лицо была натянута мягкая резиновая маска, снабженная изнутри сложнымсамодвижущимся механизмом.

– А, понятно, – он вытянул губы трубочкой и сдвинул брови кпереносице. – У тебя там небось полно знакомых, в посольстве? Слушай, а ты немогла бы взять меня туда на какую-нибудь тусовку?

– Видишь ли, я не собираюсь ходить на посольские тусовки, уменя здесь совсем другие задачи. Я пишу диссертацию.

– Ты? Чего, серьезно, что ли? Сколько же тебе лет, малышка?– он вдруг засмеялся, до того странно, фальшиво, до того некстати, что Машаслегка напряглась.

– Двадцать пять.

– Ого, уже какая взрослая, – он перестал смеяться, словновнутри у него выключилась машинка игрушечного смеха, и тут же скорчилсерьезную, важную морду.

– Я вот тоже все хочу что-нибудь такое написать, повесть,например, или роман. Мог бы стать известным писателем, сейчас это просто.Настоящих писателей нет, и я бы на фоне нынешнего дерьма стал Толстым иДостоевским сразу, в одном лице, – последовала очередная гримаса, рыжие бровисдвинулись к переносице, уголки губ поползли вниз.

– Очень интересно, – вежливо улыбнулась Маша, – у тебя ужеесть в голове готовые сюжеты?

– Сколько угодно! – он закатил глаза, прикусил губу, застылна несколько секунд в глубокой задумчивости и вдруг выпалил:

– Слушай, ты есть хочешь?

– Да, наверное, – кивнула Маша.

– Тогда пошли. Я угощаю. Я редко угощаю женщин, но ты мненравишься.

В лифте он прилип к зеркалу и забыл о Маше, пригладилладонями волосы, оскалился, принялся рассматривать свои отличные зубы. Когдалифт остановился, внезапно ткнул Машу пальцем в спину и сказал:

– Пиф-паф, мы приехали.

В подвальном буфете было почти пусто. Феликс набрал себегору бутербродов. Маша ограничилась овощным салатом, соком и чашкой кофе.

– А Вику ты, значит, никогда не видела? – спросил он,расставляя тарелки на столе. Маша грустно помотала головой.

– А Бриттена?

– Пару раз, мельком.

– Слушай, а что там в Америке говорят об этом убийстве? – онпринялся выковыривать жир из ломтика сырокопченой колбасы и складывать его накрай тарелки. – Какая вообще была реакция?

– У кого?

– Ну, например, у Хогана, и вообще у всех.

– Какая может быть реакция на убийство? – Маша пожалаплечами. – Шок, возмущение, жалость. У Томаса осталось трое детей.